Все это — счастливые игры “земного неверного рая”, обетованного берега, куда нашего героя вынесло, хотя сам он ни за чем не гнался:
Ибо я не рулил, не правил
Жизнью своею в жизни своей,
Сам провиденью весло оставил, —
Сам не плох, а с Богом верней .
А что такое, по сути своей, этот Эдем “не между Евфратом и Тигром”, а “между Доном и Окой”? Место, где гармония царит сама собой. В обретенном раю климовский герой ни с кем не борется и ни с кем не спорит, да ему и незачем спорить — здесь, на фоне безусловности ландшафта, столько грандиозных событий, что страсти социума отсюда смешны. Вот рыбалка — она же медитация. Уходя за удочкой на дно, герой, не ведающий о бритве Оккама, умножает число сущностей своего мироздания сверх необходимости, добавляя к ним еще и потусторонность, где царствует не просто сом, а царь-рыба. “И над плотью его доминирует дух”. А любое дерево — наполненный ветром парус “Арго”, оно же многоочитый Аргус. Мифологией здесь насыщено все, она попросту изоморфна природе. Эллада — в среднерусской полосе, в Чернаве? Почему бы и нет. В “надбытной эпохе, дарованной миру” — своего рода ответ свирепому урбанизму.
Мягкая ирония автора — не только “схватки” в животе, не только избыточная телесность ренессансно-пышного стихотворения про огород, не только пожелание колорадскому жуку “дорасти до арбуза”. Она и в вере в ненаступление “прогресса” — о том речь в “Балладе о шахтерском поселке Пробуждение”, где “однажды бурый уголь откопали за рекой”. Утопия построения коммунизма на отдельно взятой шахте оборачивается брошенными девками с “надутыми на память животами” да не заживленными травой уродливыми отвалами в рязанской степи.
Климовский герой — не просто человек на фоне пейзажа, а человек, продирающийся сквозь пейзаж, тактильно, телесно взаимодействующий с веществом жизни.
Кругом крапива да чертополох
Топырит устрашающе иголки.
Пройдешь, по телу кипятком горох,
Дня три под кожей плавают осколки.
История отсюда тоже виднее, но она крепко связана с мороком пространства. Голоса по воде, они же души мертвецов, — это опять перекличка с Заболоцким периода “Второй книги”. Ландшафт полон ушедшими — среди них не только маленький Вилков, но и неизвестный воин, и великий военачальник. Когда смотришь на армады облаков, отчего бы не поиграть в историю, мысленно рифмуя “грузинского князя” с “корсиканским львом” (хотя имена Багратион — Наполеон в тексте даже не названы).
В боевом построенье выдвигаются цепи вперед,
Дым в усах ветеранов, в молодых — тишины полон рот.
Егеря, лейб-гвардейцы, штандарты… за отрядом отряд.
На командных высотах полководцы империй стоят.
Но где же Евы этого немноголюдного рая? Конкретных женских образов здесь мало, и они плохо различимы (“Ее черты на расстоянье / Преображает встречный свет”), зато есть развертка женской сути во времени — сначала “стервозная” юность, которая “по бедра в воду заходила и обмирала над волной”, потом зрелость, ценность которой означена словами: “там женственность спасает дом” , и, наконец, старость: “О, чудное перерожденье, / В ней быт забылся бытием”. Как редко такое “несовременное” отношение к старости, ныне отвергаемой всей инфантилизирующейся культурой, — не жалость, не стыдливое отвращение, а изумление перед очередной естественной метаморфозой, после которой уже открыты двери Туда…
Можно сказать, что это книга человека, помнящего о смерти, тень которой сквозит в каждом стихотворении. И о памяти — ведь смерть страшна, только когда ушедшие забыты, то есть умерли окончательно:
Кто в них поверит, когда
В Бога не верим.
Современная цивилизация с ее гедонистическим вектором и культом молодости не то чтобы табуирует тему смерти, но не готова согласиться с природным ходом вещей, ёрничает, отворачивается. А Климов-Южин помнит об этом даже в своем раю. Ведь столяр Вилков, который “лежит, не ведая, что умер”, подобно каждому из нас, — никто во вселенском масштабе, что и печально, и утешительно.
Жизнь, известное дело, коротка, как лето. Но — как и положено в Эдеме:
…ни гнева, ни печали,
Лишь радость и покой.
Можно говорить и о христианских мотивах этой книги, но они в ней не форсируются, ведь и о Христе говорится в человеческом масштабе — “каково Ему было в эти дни уходить?”. Они скорее подразумеваются, когда герой Климова не боится заявить: “Несокрушимым духом торжествую”.
Читать дальше
