Сначала о том, что не удивляет в “Дневниках” о. Александра. Редкий словесный дар. Поразительное и далеко не всегда встречающееся у мыслителя-священника абсолютное отсутствие расстояния между мыслью и словом (вспомним, к примеру, как натужно и трудно работал со словом о. Сергий Булгаков, далеко не в полной мере на всех этапах его прихотливого пути находивший точное словесное выражение для своих философских и богословских мыслей). О. Александр ведет дневник, как будто читает лекцию или просто сидит за столиком в ресторанчике с кем-то из своих приятелей и размышляет вслух “свободно и свободно”, по слову Грибоедова. О чем бы он ни писал — заседание в семинарии, встреча с друзьями, очередная книга французского литератора, телевизионная передача, хоккейный матч, веселое и грустное, раздражающее и радующее, — для всего он находит естественную, живую разговорную интонацию.
Не удивляет обширность его эрудиции и заинтересованность в самых разных сферах человеческой жизни. Помимо собственно церковной жизни (забегая вперед, замечу, что иногда — больше церковной жизни) его интересует литература — от Пушкина до наших дней во времени, русская и французская в пространстве. Не думаю, чтобы кто-нибудь из священнослужителей XX века с такой легкостью и по памяти мог бы цитировать Ходасевича, Ахматову или Мандельштама. Не удивляет — это можно было бы предположить — его любовь к природе. Полжизни проживший во Франции, а вторую, и самую успешную, в Америке, он необыкновенно тонко чувствует американскую природу, и для тех, кто, подобно мне, знает Америку только урбанистическую или Америку прошлого, Америку, скажем, Фолкнера, его дар подметить и в нескольких строчках схватить сущность Америки не многоэтажной или одноэтажной, а реки, озера, равнины, горы, чтение “Дневников” в какой-то мере эту страну сделало чуть более родной. Восхищают его ни на один день не прервавшаяся влюбленность в жену, матушку Ульяну Шмеман, и любовь к сыну Сергею (автору предисловия к “Дневникам”). Казалось бы, чему тут удивляться, однако у меня стоит в памяти фраза недавно скончавшегося священника: “Я не видал священника, счастливого в браке”. Можно сказать, что о. Александр, судя по “Дневникам”, на редкость счастлив в браке. Дерзну сказать, что таинство брака далось ему более легко и радостно, чем таинство священства, которое он несет, изнемогая под его бременем. В свое время о. Александр утверждал: “Настоящая сущность пастырства такова: если каждый человек должен найти Христа в своей жизни, если инженеры-христиане узнают в Церкви, что значит быть христианином-инженером, если христианин-писатель находит в Церкви понятие о христианском искусстве, если христианин-отец и христианка-мать находят в Церкви понимание родительских чувств, то в центре общины должен быть кто-то, который, как Христос, не имеет ничего своего, но в котором и через которого каждый может найти свой путь”1. Был ли сам о. Александр таковым? Тот, кто прочитает только его дневник, увидит в нем “христианина-писателя” и “христианина-читателя”, “христианина-отца” и “христианина-сына”, “христианина-путешественника”, “христианина-собеседника”, но меньше всего “христианина-пастыря”. Как богослов о. Александр был богословом радости жизни во Христе и в Церкви. В “Дневниках” он предстает чаще всего раздраженным, и это раздражение возникает не только и не столько от необходимости заседать во всевозможных советах, присутствовать на собраниях и конференциях, но прежде всего от исповедующихся ему людей. Согласитесь, что для священника это несколько странно. Я догадываюсь о том грузе, от которого изнемогают священники, обязанные утешать, облегчать тяготы приходящим к ним, как в духовную лечебницу, людям. С какими только мелочами, пустяками и глупостями не лезем мы к священнику, обязанному заменять нам и Фрейда, и парторга. Знаю, как многие священнослужители, прочитав “Дневники” о. Александра, по-новому увидели трудность и драматизм своей “профессиональной” жизни, описанный столь авторитетным в этой среде человеком. И все же не могу отделаться от впечатления, что по крайней мере в последнее десятилетие его жизни о. Александру уже не очень нужны были люди, приходившие к нему со своими грехами и поисками истины. Богословие великой радости2 омрачается и затемняется постоянным раздражением от того, что входит в самую сущность пастырства: “Страшная трудность для меня личных разговоров. Почти отталкивание от всякой „интимности”. Мучительная нелюбовь исповедовать” (22 февраля 1973 года). И вскоре: “Как я устал от своей профессии или, может быть, от того, как она стала пониматься и восприниматься” (14 марта 1973 года).
Читать дальше
