А как с папой Мишей?! Ну, дослужился до полковника… А ведь он был из последних русских тактиков. К началу войны одних расстреляли, другие сами умерли, третьи — на Западе давно, еще с Гражданской. На папочкины лекции в Академии приходили с других факультетов. Блестящее военное образование. Тактик. Артиллерист. А теперь еще преподаватель бронетанковой академии. И папу позвали разрабатывать Прохоровскую операцию; было такое танковое сражение, под Курском, кажется, но папа даже медали не получил — Сталин был, оказывается, недоволен: большие потери. А в других случаях потери не считали. Не считали погибших солдатиков, вон до сих пор косточки не похоронены, полвека, а не похоронены. А список маршалов, генералов, которых папа учил! — это и есть список маршалов и генералов. Я говорю про новых. Кого уважал? Рокоссовского, конечно. А любимая книжка — “Наполеон” академика Тарле. Он ее все время перечитывал. И еще “Брусиловский прорыв”. Папа Миша был военная косточка! Раньше говорили. А как он ходил, как его шпоры звенели, как ездил верхом. А танцевал! Мы с Нинкой, когда были маленькие, если кто-нибудь спросит, за кого мы замуж хотим, хором отвечали — За нашего папу! При чем тут Фрейд? У нас дома был Фрейд, тома в бумажных обложках. Я не стала читать, скучно и чудно. У папы с мамой такие книги лежали в диване. Да, в старом нашем диване подымалось сиденье, и там был целый склад: то, что мамочка не хотела держать на полках. По разным причинам. Там и Булгаков — “Роковые яйца”, “Собачье сердце”, Уайльд... Еще автореферат к диссертации — “Операция паховых грыж” — в трех экземплярах почему-то. С ятями, с твердыми знаками. Мы с Нинкой кисли от смеха, потому что на обложке: женщина-врач княжна Гедройц. Казалось, что и людей таких не бывает. А мамочка сердилась, это была ее знакомая, там и надпись дарственная, наверное, когда мамочка наша училась на Высших женских курсах. Но когда Нинон решила в мед поступать, уж я ее дразнила: княжна Гедройц! Женщина-врач! Куда все это подевалось, все эти книги, диван, пианино, сундук старинный… После смерти папочки и мамочки соседи ахнули, узнали, что в квартире лефортовской никто из нас не прописан, не верили, что мы ни о чем таком и не подумали, и надо сдавать жилплощадь. Хорошо, было какое-то время, чтобы разобраться с вещами. Я тогда одна осталась. Никто мне не помогал. Никто из вас. Вы все такие занятые, одна Ася всегда свободна. Ну, Лешенька, конечно, заезжал, но ночевать не хотел. Я его понимаю. Без мамы и папы даже чай было тяжко пить. Как на поминках. Господи! А надо было Асе все разобрать, и письма, и книги, и фотографии, и какие-то шарфики, перчатки. И всякие коробочки, шкатулки. А мамочкины вещи пахли ее духами, будто мама живая, просто вышла куда-то. А в папочкином столе в пеналах лежали наточенные его рукою карандаши. Так аккуратно разложены. Как будто только что разложены. После его смерти мамочка и не трогала ничего, папины костюмы висели в шкафу, он после отставки уже не ходил в военном, даже рубашки лежали как при папе. Я поняла, она не могла. А что мне было невозможно выбросить на помойку какую-нибудь мамочкину грелку, об этом вы не думали? Только звонили, дергали без толку — такая-то чашечка, хочу на память.
Я вернулась в Измайлово, перестала спать. Потому что мама не была похоронена. Урна с прахом, разве я могла ее забрать домой? А мерзлая земля кладбищенская еще не отошла. Конечно, мы с Зюмой ходили в церковь на Нежданову, чтобы мамочку отпели, “предали земле”, но сердце у меня ныло. Все повторялось, как с папой Мишей. Все повторялось. Когда папа Миша умер, Академия попросила место на Лефортовском кладбище, и дали место, но полтора на полтора, а это значит, нельзя в гробу, надо кремировать. Сказали, он не генерал, скажите спасибо, мы обычно полковников хороним не в земле, предоставляем только колумбарий, а тут в знак уважения… Еще тридцать сантиметров — мы бы похоронили по-человечески. Тридцать сантиметров! Я просила у них эти тридцать сантиметров, но они не дали. Я говорила им, умоляла, но у нас никто не умеет просить. Ничего не получилось. За все годы, за все, что папа Миша сделал, полтора на полтора.
Тогда мама сказала — Асенька, Господу все равно. Главное, будет могилка папочкина и я смогу туда ходить, деточка моя, не убивайся.
Но надо было ждать. И мы стали ждать “этого” — полтора на полтора. А дождались — как всегда, не хватало денег, но поставили памятник из черного мрамора, пусть небольшой, но мамочка хотела обязательно, чтобы черный мрамор. И еще велела, чтобы было написано — полковник, для нее это имело значение, она не понимала, что и маршал теперь совсем не то, невоевавшие получали маршалов, а наш папочка прошел две мировых войны офицером, и до революции полковник был полковник — полковой командир.
Читать дальше
