И меня, Лизонька, два раза арестовывали — не арестовывали, конечно, задерживали… Как страшно, Лизонька. Первый раз из-за рыбы. В Ташкенте. В войну. Папа Миша получил рыбу в пайке, он еще не уехал на стажировку под Курск разрабатывать Прохоровскую операцию, и Нина еще не на фронте, только кончала свой мед. А ты ничего не ела, худая, живот у тебя болел, тошнило все время, и мы решили, что я продам рыбу — а все продавали! — и куплю мяса кусочек. Всего-то. И пошла на Алайский базар, и не успела войти, схватила милиция, четверо парней, рыбу отобрали, и еще тетка рыжая кричала — Хватайте спекулянтку, я ее знаю. Она каждый день здесь торгует, в тюрьму ее! Наверное, она и была настоящая спекулянтка, а взяли твою маму. А у меня с собой даже паспорта не было, такая я несуразная… Я заплакала, говорю — мой папа командир, он тактику и артиллерию преподает в Академии бронетанковых войск, а муж на военном заводе в Казани, честное слово, отпустите, пожалуйста. А тетка эта все орет — В тюрьму ее! Милиционеры меня с базара вывели, держат крепко, двое с рыбой назад вернулись, а двое, что со мной, совещаться стали. Один говорит другому — Может, она правду говорит? А другой уже мне — Где живешь? Слава Богу, Лизонька, жили неподалеку, и они меня повели. Какой стыд! И тут меня увидел узбек-молочник. Он молоко разбавлял прямо из арыка, зачерпнет и дальше идет продавать, молоко получалось синюшное, но в нашу семью приносил вначале — папу Мишу уважал, папашкой звал, и вот он побежал бегом впереди этих милиционеров со мною и кричал — Папашка! Папашка! Асю арестовали, папашка!
Хорошо, папа был дома. Он спал после утренних лекций, в Ташкенте летом такой перерыв на жару, но он вскочил сразу, все понял и по-военному — гимнастерку, сапоги, и вышел навстречу, спокойный, строгий, а на груди — орден Красного Знамени. Тогда это еще ценилось. Орденоносец! Отпустили Асю! А мамочке стало плохо.
А второй раз из-за сапог, Лизонька! Я хотела купить тебе сапоги замшевые, с рук, у вполне нормальной женщины, они ей не подошли, она сказала, каблук слишком высокий, и нас схватила милиция, затолкали в машину, в кутузку везти. Поизмывались и отпустили. Меня без сапог. Еще повезло, что я не успела деньги отдать.
Вот я читала в газете, и не спрашивай, не помню какой. И не помню, кто написал, но, кажется, не наш. Напечатали, когда все стали печатать. Про Троцкого. Этот человек, не то посол, не то коминтерновец, пришел к военному наркому, а наркомом был еще Троцкий, и у дверей кабинета его встретил высокий красавец адъютант с прекрасной военной выправкой. Это твой дедушка, Николай Николаевич, мой папка. Я тогда статью вырезала, хотела показать, потом сунула куда-то и забыла, а теперь не найдешь, только если в Измайлово вернусь… Но троцкистом Николай Николаевич не был. Наоборот, когда Троцкого выслали, он стал делать бешеную военную карьеру. Три ромба. Потом в тридцатые ездил с Литвиновым, уже в штатском, по всяким Женевам. И ботинки у него были английские, тогда я ни у кого таких не видела: рыжие, кожаные, в мелкую дырочку, каждая обведена металлом, и почему-то скрипели. Но не противно. А когда стали всех подряд брать, Николай Николаевич боялся открывать дверь. А лифтерша наша Катя, как я войду в подъезд, тихонько — Иди, Асенька, у вас спокойно. А вот Тухачевскую взяли… Тухачевская была сестра маршала и подруга Николая Николаевича. Вообще, в доме было много высоких военных чинов. А перед тем, как ее арестовали, она приходила к папе Коле и долго сидела у него в кабинете. Ведь мы тогда с отцом вместе жили, на Тишинке, напротив рынка, рядом с аптекой, в доме, еще конструктивистском, с круглыми балконами по фасаду. Ты говоришь, в нашей прежней квартире теперь поставили современные окна. Значит, кто-то там живет… Чужие люди живут. Так всегда получается. А Николай Николаевич для этого дома, для двора специально делал проект фонтана, фонтан был построен точно по его планам, а сад какой! дорожки с песком, яблони, и отец взял нас с Игорьком к себе. Я как раз замуж вышла. Значит, он меня все-таки любил, хотя его последняя жена Роза и делала лицо: была недовольна. А папа, если вдруг звонок в дверь неожиданный, просил, звал — Игорь, Ася, откройте! Его уже сняли со всех постов. А мы не слышим, влюбленные, у нас патефон, музыка гремит, танцуем вдвоем — пассадобль, румбу, фокстрот, конечно “Кукарачу”… Не соображали, а потом в ЦАГИ, где Игорь работал, взяли Туполева. Там были такие стеклянные стены-окна, и мальчишка совсем, из НКВД или ГПУ — как это тогда называлось? — ударил Туполева по лицу. На глазах у всех. Специально у всех на глазах, и мимо всех провели к “воронку”, и все молчали. Но думали, это ошибка. Игорек тогда пришел рано. У него руки тряслись. Я ведь только теперь понимаю, какое время было, и как мамочка и папочка за нас с Нинкой боялись, и за себя, конечно, и почему они в Киев уезжали на два года, в Москве бросили комнату, тогда аресты шли, и папе Мише кто-то предложил Киевский военный округ… А Николай Николаевич еще был и внучатым племянником Штюрмера. Фамилия другая? Не знали? Там знали. И я знала, и про папы Мишеньки родню, и про мамочкиных Нератовых, но никогда никому. Один раз призналась, это уже после войны, Лешенькиному другу, я ему доверяла, жена его была моя подруга, сидела десять лет, Любочка Иванова, ей другая Любочка, Орлова, в лагерь посылки посылала, спасла мою Любочку, так вот сказала про Штюрмера, а тот — Асенька, это — предатель германский вместе с царицей и Распутиным, такая сволочь! И его специально поставили во главе кабинета, потому что он немец. Какой же он немец? Там и крови немецкой уже не было. Губернатор, потом министр, председатель так недолго. У нас любят на кого-нибудь списывать. А вот мамочка говорила, что его после Февраля в крепости погубили. И я в эти годы про это читала. Удивительно, что моя мамочка нам рассказывала, оказывалось правдой. Штюрмеру в крепости воды не давали. Издевались как хотели. Родных к нему не пускали. Солдатня кричала — предатель. Незачем этого старика кормить. Он был много моложе меня, он, может, был и моложе тебя, Лизонька. И он умер от голода и позора. А если и был в чем виноват, искупил. А Николая Николаевича не посадили. Каждую ночь в наш двор въезжала машина, и все ждали — кого возьмут, и каждую ночь кого-нибудь брали. Так почти весь дом увезли, но Николая Николаевича не тронули. Но и Литвинова не тронули. Вот ты говоришь, был какой-то человек в Наркоминделе, сын Парвуса, его пытали, но он ни на Литвинова, ни на других сотрудников бумаг не подписал, может, и поэтому. И Николая Николаевича только в ссылку, в Арзамас, и Роза с ним туда поехала. А потом — потом, уже после смерти Сталина, — ему никак не давали чина подполковника, это после всех тех ромбов, и у него мерзла голова, он мамочке жаловался, ведь только начиная с подполковника можно было носить папаху.
Читать дальше
