Вот через узорный трафарет в стиле начала века он и раскрасил мамочкин костюм. А я рядом с Игорем сидела в этом костюме замерев, и вдруг Игорь положил свою ладонь мне на колено, а я ничего такого не предполагала, и я даже сейчас не понимаю, как это вышло, но я сделала вот так — подняла его руку и провела по своей щеке. Его, наверное, очень обескуражил мой жест. Он увидел чистоту… Он смутился.
И сказал:
— Давайте, товарищ, пойдем в другой, в красивый кинотеатр!
А уже через месяц он спросил меня — не могу ли я поехать с ним, он хотел бы познакомить меня со своими родителями. И я так понравилась им, и его мама стала меня целовать, и когда у него была уже другая жена — она всем говорила: такой, как та девочка, у него никогда не будет.
Самое смешное, я научилась чертить, и делала это не хуже других, и даже в противогазе могла работать. Но однажды, а это совсем скоро, мне пришлось сказать начальнику отдела:
— Я увольняюсь, потому что выхожу замуж.
А он засмеялся:
— С этого надо было начинать!
Лизонька, Лизонька, сегодня началась война! Мы с Игорем только приехали в Гагры, а на другой день идем с моря, а отдыхающие перед репродуктором. Война. Но вот интересно — Витька Колмансон говорил мне — Аська, куда вы едете? Будет война. Откуда он знал?
Лизонька, уже третье июля! Мы с мамочкой и тобой уезжаем в эвакуацию. В Оренбург. И Витя Колмансон нес тебя на руках. А я раздумалась сейчас — почему он, а не Игорь.
Лизонька, а Витька Колмансон тебя увидел после роддома, говорит — Ашка, она будет красивенькая.
После того как мы расстались с Игорьком, я не мужа себе искала, Лизонька, а тебе — отца.
Телевизор громко? А что мне делать, скажи. Читать не могу. Глаукому проморгали, оказалось, как у мамочки, левый глаз потеряла, а теперь и правый на подходе. И читать нельзя, и шить, а я ведь не ты, безрукая, я шить обожала. И на машинке, да и без машинки. Какие я тебе платьица на руках сотворяла. Господи, мы с Лешенькой в Болгарию ехали после той, страшной моей операции, а я в поезде с иголкой. И на самой границе, пока поезд стоял, посылку отослала, а в ней сарафанчик розовый. Для доченьки. Я ведь в комиссионке увидела венгерскую юбку, огромную, широкую, и сразу купила, вот из нее и сшила, и ты в этом самом сарафанчике сфотографировалась: на палубе стоишь, это когда в Новороссийске, в командировке. А штопала вам всем, и тебе и внученьке, и колготки, и свитера, и кофточки, а зятю халат! И звонить некому. Вот уже и Лилечки моей нет, и Любочки, Ольга к телефону не подходит. Тетка твоя, Нинон, опять на обследовании. А перед больницей говорили, она мне — Асенька, мы, сестричка, верно, не увидимся. Нет, нет, с телевизором мне сейчас спокойнее всего. Особенно ночью — вы спите, а я колодой бы лежала без сна, а тут гонки, и Шумахерчик мой побеждает. Ты бы хоть один раз поглядела, как он по треку летит. Один раз вместе со мной. Один раз.
Лизонька, ты много знаешь, но про меня ничего. Думаешь, что знаешь. Не надо таких разговоров на ночь? А тогда когда, Лизонька, когда?
Ты никогда ни о чем не спрашивала, Ася тебя не интересовала. Нет, Лизонька. Нет. Ты колючая. Ты меня всегда отпихивала.
Вот ты, Лизонька, смеешься — Ася-пионерка. Да, Лизонька, пионерка, комсомолкой стать не успела: училась спустя рукава, любила историю да литературу и еще физкультуру, бегала, прыгала, маршировала, всякие пирамиды — тут оценки отличные, не то что за физику с химией. Но ведь как нас учили, Лизонька, эти шкрабы? — сокращенно — школьный работник, это и есть шкраб! — бригадный метод, или дальтонплан, не помню, как называлось точно, помню, один за всю компанию сдавал, как сдаст — такая оценка всем, он зубрит, остальные гуляют. Но общественной работой я совсем не интересовалась, совсем, не то что наша Нинон. Та на собрание с важным видом, причешется, кофточку выгладит. Я — нет! И после десятого класса сразу замуж за своего Игорька… А в пионеры меня принимали не в школе на линейке и не на заводе или фабрике, как было заведено, а у папы Коли на работе. В Реввоенсовете! И папа Коля гордился, что я лучше всех отвечала на вопросы викторины. А викторина была придумана какими-то учеными, и они мною заинтересовались, кто такая сообразительная. А теперь все стала забывать. Но у Якубовича эти, которых по знакомству на передачу водят, еще думают-гадают, а твоя мама-пионерка уже ответ знает. И даже если “Что? Где? Когда?”, а вопрос по искусству, тоже… А когда галстук Асе повязали, меня к себе на колени посадил Уборевич — да, да, Уборевич! — а потом уже Уншлихт. Не знаю, почему он там был, но точно — Уншлихт. Блюхер по головке погладил. И фотограф специальный это снимал, а через десять лет Николай Николаевич, папа Коля, чернилами закрашивал лица на карточках, и где я с этими врагами народа тоже, у него было много альбомов, особенно одну помню фотографию: на ней человек пятнадцать военных, сидят, стоят, и у всех лица черным заштрихованы, один папа Коля со своим лицом. Страшно, Лизонька. Зачем так делали? Боялись. И выкинуть боялись, чтоб не донесли, и сжечь, чтоб не донесли.
Читать дальше
