Весной восемнадцатого года Кумов был среди усть-медведицких повстанцев, встречался с Крюковым, запечатлел охваченный не только войной, но и духовным воодушевлением край. Его незаконченный роман “Терновая гора” (именуемый иногда “Святая гора” или “Пирамида”) должен был отразить в себе религиозные искания, вспыхнувшие среди донцов. По некоторым сведениям, рукопись была вывезена за рубеж, но впоследствии утрачена. Роман Петрович скончался в Новочеркасске в начале 1919 года от тифа, ему было всего 35 лет. При погребении ему были оказаны войсковые почести.
“Я пережил это время очень больно, как все, конечно; поскольку позволяла физическая возможность, работал. Главная задача моей теперешней работы — пробудить и поддержать, насколько можно в впавшем в смертное безразличие русском обществе, дух веры в себя и свои судьбы. Это делать мне не трудно, ибо я верю на самом деле глубоко и в русский народ, и в особый его жребий на земле, несмотря ни на что. Дон без Великороссии я не мыслю и не чувствую”19, — писал Кумов в июне 1918 года в письме к хроникеру гражданской смуты и донского сопротивления, редактору “Донской волны” Виктору Севскому (настоящее имя Вениамин Краснушкин, ок. 1890 — 1919, погиб в застенках ростовской Чека).
Рассказ Кумова “Степной батюшка” много раз перепечатывался в местной прессе, имел большую популярность среди молодежи, защищавшей в восемнадцатом году Дон.
…Автор однажды встретил в своих странствованиях живущего посреди степей сельского пастыря. Но, приехав во второй раз на затерянный в степях хутор, уже не застал его в живых — остались скрипка и букет полевых цветов…
“Кругом него степь, белесоватые курганы, церковка, вся в степных запахах, заросшая мхом и травами, кругом него земля — чистая, благовонная, кроткая, богатая глубоким тучным черноземом, с своими вековыми песнями, преданиями, верованиями… Он пришел, раскрыл свое евангельице и начал учить. Он учит, а земля тихо живет своей жизнью, покрытая нивами, лугами, курганами <���…>. Он учит, а солнышко поднимается из-за озера, пробегает свой дневной путь и падает куда-то в бездну… Травы цветут, колосятся хлеба, курганы встают — думные и тихие, чирикают птицы…
И среди земли, среди ее верований, преданий, песней, поднимается деревянная церковь, одетая мхами и травами. Поднимается, как тот же степной курганчик, и позванивает, и звоны отдаются в степи, лугах, на курганах… <...>
Он учит, а тихое учение сливается с тихим днем, тихими полями, тихим селом… Сам не замечая того, он сливается с землею — кроткою, благовонною, чистою… Тихое учение обрамляется травкой, цветами, курганами; <...> на лоне земли совершается чудо: кроткое учение претворяется в землю и земля претворяется в кроткое учение… И стоит он в непонятном удивлении, видя, что его маленькое евангельице вдруг разрослось и уже степи, луга, курганы полны им… Священным вдохновением объятый, он вдруг дерзновенно начинает листать эти новые великие страницы — степи, луга, курганы, и видит, что они святое кроткое учение… Он падает, пораженный, и в первый раз, тихо, без слов, поет песню великому Богу, он, глава природы, а степи, луга, курганы подпевают ему…”20
…Над братской могилой отдавших жизнь “за свой порог родной и угол” весной восемнадцатого года Кумов говорил о великой донской степи — “с седой полынью и розовым чабером, с чистой ромашкой и важными красноголовыми татарниками, с холодной мятой и узорчатым тысячелистником, со всяким, всяким полевым разнотравьем”. О том, что степные травы склоняются ниц перед донскими героями и поют им славу, “как под сильнейшим свежим ветром”… Так сильно прозвучала та степная “слава”, что “возмутились в глубоких тенистых оврагах ключевые воды, восшумели полевые дикие красавицы — боярышники и луговые терны”21...
Таков, по местным источникам, которым можно доверять, очерк событий, происходивших весной восемнадцатого года в Усть-Медведицком округе Донской области, таковы звучавшие здесь голоса.
Закончу строками Николая Туроверова — их победительным ритмом:
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось — я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша,
И ветер веял вольней,
Такой же — с времен Тохтамыша,
А может быть, даже древней.
И знамя средь черного дыма
Сияло своею парчой,
Читать дальше
