Целыми днями он лежал на диване, разглядывал потолок и отказывался принимать участие в жизни. Симптомы были самые тревожные. “Все бессмысленно…” — говорил Миша голосом, полным неподдельной пубертатной тоски. А на дальнейшие расспросы неизменно отвечал: “Там на полу книга... прочитайте, и вы поймете… если вы способны хоть что-то понять…”
У одра, в пыли и паутине, среди кассет “Нирваны” и грязных носков, лежал виновник торжества — замусоленный “Посторонний” Альбера Камю. Родители требовали, чтобы преподаватель литературы, “всучивший ребенку эту гадость”, приехал и “предпринял меры”. Иначе родители обещали подать в суд. Почему-то за совращение малолетних. Интеллектуальное совращение, уточняли они.
Рощин проблем с законом иметь не хотел. Хотя амплуа “интеллектуального совратителя” было ему не совсем чуждо. И Рощин отправился вызволять бледного юношу из пут экзистенциализма. Миша, похожий на усопшую панночку, лежал, скрестив руки на груди, и страдальчески морщил лоб. Рощин примостился у изголовья и, как Хома Брут, стал читать заклятия.
Начал он с Лимонова, так как считал, что его яростно инфантильные тексты способны вытащить из самой глубокой депрессии.
“Мне уготована смерть героя, а не случайной жертвы или обманувшегося любовника...”
Экзистенциальная панночка угрожающе заворочалась и, уперев в Хому горящий взор, произнесла: “НЕ ВЕРЮ!”
Рощин поспешно уронил Лимонова на мшистый пол и перешел к Генри Миллеру.
“О, Таня, где сейчас твоя теплая п...нка, твои широкие подвязки, твои мягкие полные ляжки? В моей палице кость длиной шесть дюймов…”
Рощин читал как можно тише, дабы целительные слова старого развратника Генри не долетели до слуха бдительных родителей. Панночка заинтересованно замерла на месте и скосила на Хому вполне осмысленный взгляд.
“Я разглажу все складки и складочки между твоих ног, моя разбухшая от семени Таня...”
Бледный Миша заерзал и впервые за две недели сел на кровати.
“После меня ты можешь свободно совокупляться с жеребцами, баранами, селезнями, сенбернарами. Ты можешь засовывать лягушек, летучих мышей и ящериц в задний проход…”
С Рощина уже семь потов сошло. Родители могли нагрянуть в любую минуту. И тут уже обвинений в совращении было бы не избежать. Между тем панночка заметно оживилась, слезла с дивана и, судорожно сглотнув, спросила:
— А можно мне ЭТО почитать?
Исцеление бледного первокурсника от Камю прошло успешно. Проглотив за ночь “Тропик Рака”, Миша на следующее утро явился в универ. Характерным охотничьим движением озираясь по сторонам в поисках добычи, он пружинисто крался по коридору. Каждая потенциальная “Таня”, коих по филфаку бродило преизрядное количество, изучалась им с нормальным человеческим интересом.
Про то, что “все бессмысленно”, Миша явно позабыл. Рощин наблюдал за ним сквозь открытую дверь кафедры и хохотал, пугая плешивых методисток.
12
Странные знакомые из новой Ясиной жизни невольно наводили Никиту на печальные размышления. Хотя он мужественно пытался не думать. Однажды начинающая порномодель позвонила ему среди ночи и сообщила, что уже несколько месяцев не видела ни одного человеческого лица. Никита поймал машину и поехал по указанному адресу. В веселом Ясином голосе слышалось отчаянье.
Дверь Никите открыл краснощекий батюшка. На груди у него вместо креста почему-то болталась аккредитация на шоу парикмахера Сергея Зверева. В коридоре на куче обуви спало несколько блудных потомков Чингисхана. На одном сыне Востока были чулки, черное кружевное белье и следы губной помады. На кухне перед бутылкой виски сидела красивая измученная Яська. Батюшка налил Никите и пошел искать матушку, приговаривая: “Матушка-то моя — алкоголица, проклянет, если не позвать”.
— Кругом одни пидарасы! — злобно сказала Яська, не глядя на Никиту, и отхлебнула из бутылки.
— Звезда моя! Ты почему без меня выпиваешь?! — На кухню, профессионально виляя задом, ворвалась “матушка”, оказавшаяся чернявым мальчиком с модным пирсингом в нижней губе.
Батюшка тяжело шествовал сзади.
— Ой, какой заяц! — пискнула вертлявая “матушка”, ткнув пальцем в Никиту. — Подруга, познакомь нас немедленно, я его хочу!
Читать дальше
