А зато у нас в шестнадцатом красные занавески, ритмичный дождь, ритмично взвизгивает соседка в такт бьющемуся о стену дивану (эти ее взвизгивания непростительно похожи на собачье тявканье или продолжительную и несдерживаемую икоту), равномерно и ревниво воркующие голуби, вспугиваемые соседкиным протяжным вздохом.
А зато у нас в шестнадцатом церковь похожа на вытянутый “сакрекер”, что на Монмартре, а напротив — красная пародийная фаллическая стела, воспевающая бог весть кого за никому не известные деяния. Может, на нее в окно любуется соседка?
А еще у нас в шестнадцатом норковые шубы и облезлые винтовые лестницы, в прорезь которых не пролезают чемоданы.
И кажется, я уже знаю, что буду скучать.
Маруся, ее звали Маруся, она меня не любила, сердилась, категорически отказывалась заводиться, чихала так, словно у нее насморк самый настоящий, а я ее любила так, как я любила его свитера, носки, тулуп его дедушки, короче, все, что было хоть как-то связано с ним, поэтому я гладила ее бирюзовый вырвиглаз ржавый кузов, чувствовала непреодолимое родство с ней и шептала ласковые слова в форточку, когда он оставлял меня в машине одну, я рассказывала ей про себя, про него, про нас, постепенно она ко мне привыкла, перестала капризничать и даже пыталась развить вполне приличную скорость, но дело не в этом, однажды мы с ней вместе спасли его в автокатастрофе, обе случайно, я — тем, что позвонила вовремя, она — тем, что удачно перевернулась и он не пострадал, да, именно так, мы обе любили одного мужчину.
Когда он продал ее, я плакала. Плакала, стараясь не попадаться ему на глаза — он бы не понял. Так бы я оплакивала сестру, но он не любил нас обеих.
Сегодня я шла домой в отвратительном настроении, а какое оно еще может быть, когда все неправильно, все пусто, все незачемно, и вдруг у входа в наш дом — шестнадцатый округ Парижа, дом два, сквер Ла Фонтэн, что может быть более французским, более буржуазным, — и вдруг у входа в наш дом стоит она — бирюзовый ржавый улыбающийся “Москвич”, Маруся, Маруся, как ты материализовалась в Париже?
Неужели ты хочешь напомнить мне, что я возвращаюсь домой?
Сегодня занимались с Бартеком прощальным шопингом. То есть целеустремленно так занимались, на результат. Правда, денег все равно не было, так что результат был материальный, но не воплощаемый. Что он смотрел — не знаю, так как ходили мы исключительно по женским магазинам. И вот когда я беру в руки маечку — чудное создание с розово-затертой аппликацией и бежевой ленточкой, никогда в жизни ничего подобного не носила, — он хитро улыбается, отбирает маечку, задушевно глядит в глаза и строго произносит: у тебя появился мужчина?
Я краснею, верней, бледнею, верней, становлюсь в цвет этой маечки и каждого оттенка ее аппликации, чтоб ее, пеструю такую, размывчатую, даже с зеленью — и отвечаю, выдергивая маечку обратно: “С чего ты взял?”
“Ты сама не своя, и маечки... ты же никогда не носила маечек. Страшно подумать, я за два месяца ни разу в джинсах тебя не видел. Ни разу в одной и той же юбке не видел, да, — но и не подозревал, что ты можешь джинсы надеть. А эту маечку можно только с джинсами, и на рок-н-ролльный концерт, и в такой маечке ты девочка, да и только, а не непонятно что на каблуках, так что, мужчина, новый?”
“Все тот же, — говорю, — ретриверный, на тебя похожий, все тот же, он слушает Элвиса, ну разве можно в моих шелковых юбках твист отплясывать, так что это свершилось — я начала носить джинсы”. А он улыбается, скотина такая, улыбается: “Я рад. Теперь ты совсем не холодная и не далекая, как раньше, и с тобой можно ходить на концерты и пить польскую водку, только что, в Америку ты уже не едешь? В Россию возвращаешься?” — “Возвращаюсь, — говорю.— Вот, недавно возвращалась, но снова здесь”. И мне легко и воздушно. И я покупаю маечку. Расплачиваюсь воспоминаниями.
На прощанье смотрели с Бартеком Жулавского. Мои ночи лучше ваших дней. Ночи ли ваши дни мои, дни ли мои ваши ночи, длю ли я ночь свою и люблю ли день свой или чем-то похожа на жонглера, у которого только что упал из рук мяч и покатился, а куда — не знаю.
Мне бы ваши дни, мне бы ваши ночи. В особо интимные моменты чувствовала себя неуютно, Бартек прикалывался, проходившие мимо французы и арабы (мы смотрели в видеозале в универе) корчили рожи и перешептывались, из-за огромных наушников я, похожая на марсианина или на меломана конца 70-х, их не слушала, да и не до них было. Голову захлестывали какие-то неправильные эмоции, все рвалось и ломалось, к воспоминаниям примешивался быт и утренняя ссора с квартирным агентом, Бартек, коварно и томно спрашивающий — ты специально меня позвала на прощание на такой фильм, чтобы я скучал по тебе, когда ты уедешь? Потом уже сидели в кафе, помнишь, говорит, ты у меня ночевала и мы переговаривались через тумбочку — о Штатах и браке по расчету?
Читать дальше
