Альфред Кох - Ящик водки. Том 1

С другой стороны, видел я и людей, которые без больших денег живут замечательно и собой довольны. Смотришь — полмира человек объездил на казенные бабки, девушки ему даром дают, квартира у человека, дача, семья, дети, почет и уважение, все ему наперебой норовят налить… Смотришь на таких людей и понимаешь, что счастье точно не в деньгах.

А один человек мне рассказывал о своем удивительном опыте, когда он в Нью-Йорке, чужом для него городе, заработал много денег: «Самое страшное, когда у тебя в кармане толстая пачка долларов, ты можешь до хера чего купить — а ты никому не нужен…»

Свинаренко: Значит, интерес к деньгам…

— …был на уровне удовлетворения минимальных потребностей.

— Что это было — затянувшееся детство?

— Хрен его знает. Никто ж нас не готовил к капитализму. Он сам появился.

— А сейчас бы ты смог жить бедно? Или сказал бы: «Убейте меня лучше».

— А что это за такой эксперимент? Я не очень понимаю. Какая такая острая необходимость жить бедно? У меня нет такой необходимости. И потом… Меньшиков, например, был один из самых богатых людей России…

— Он спиздил же там все в Питере.

— Ну какая разница…

— Что значит — какая разница?

— Ну что тут такого — спиздить?

— Ну как что? Настроил себе дворцов на бюджетные деньги. Во красавец!

— Кхэ-кхэ. И царь все знал. И сам в этих дворцах жил.

— Фактически Меньшиков в Питере занимался приватизацией. Ха-ха-ха.

— Там нечего было приватизировать на болоте. Он все построил, а потом спер. Ну, да неважно!

— Ты меня смешишь — как так не важно?

— Ну, хорошо, скорей всего он был вор. А потом его сослали в Березов. Говорят, он там хорошо себя чувствовал. Дрова рубил, баню топил. Правда, денег не было.

— Да… Березу — в Лондон сослали, а этого — в Березов.

— Я это к тому, что вон какие люди в ссылке жили, и ничего. Или вон Климентьев, из Нижнего, которого Боря Немцов законопатил. Посадили его в тюрьму, он там год, что ли, посидел, и далее на поселение. Дом купил там, телогреечку надел и в ней прогуливался, воздухом свежим дышал, а за ним охранник ходил.

— Один мой товарищ рассказывал, что если тут обратно будет советская власть, то он все равно в России останется. Он готов с «БМВ» сесть на «Москвич» и ездить бомбить, поскольку он на Западе столько времени провел и понял, что там ему скучно и не хочется ему там жить.

— В этом смысле нищета меня не страшит. Детей только жалко. Сам я из дерьма вылез, в дерьмо и залезу. Мне не западло в телогрейке походить.

— А что дети? Отчего тебе их жалко?

— Они родились уже в хорошей жизни и к другой не приспособлены.

— Может, надо их и к той жизни готовить тоже?

— А зачем?

— Вон Бунин — дворянин и то косил, с крестьянами тусовался, жрал с ними тюрю.

— Ну понятно. И тем не менее, когда перед ним встал выбор, свинтил во Францию. Почему-то не захотел вместе с народом косить. А какая-нибудь Цветаева из той же оперы оказалась в Елабуге. — Бунин еле отгавкался, когда крестьяне приехали его жечь в 17-м. Он на всякий случай, для очистки совести, сам не веря в успех своей затеи, вышел на порог и наорал на крестьян — типа вон отсюда, быдло и твари. Они по старой памяти и ушли, солнцем палимые.

Комментарий

Цитаты из «Окаянных дней» Бунина:

«Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертельную казнь — и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я с матерными словами кинулся на орущую толпу».

И еще там же, снова про бунт:

«Если б теперь и удалось вырваться куда-нибудь, в Италию, например, во Францию, везде было бы противно — опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его мерзкое тело. Что наши прежние глаза — как мало они видели, даже мои!»

«В мирное время мы забываем, что мир кишит этими выродками, в мирное время они сидят по тюрьмам, по желтым домам. Но вот наступает время, когда „державный народ“ восторжествовал. Двери тюрем и желтых домов раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия. Русская вакханалия превзошла все до нее бывшие…»