Джордж Хаген - Ламентации

Маркус быстро свыкся с увечьем, остальные же не смирились никогда. Так всегда бывает с детьми. Они ко всему привыкают и живут дальше.

Иное дело Джулия. Она привезла в Америку здорового ребенка, а Америка его искалечила. Джулия не знала покоя даже во сне. Однажды ей приснилось, будто она блуждает по огромному универмагу, ряд за рядом, открывает коробку за коробкой и, кажется, вот-вот найдет недостающую руку Маркуса. Когда она наконец поднялась на верхний этаж и открыла последнюю коробку, то увидела не руку, а своего потерянного малыша, с улыбкой во весь рот, как много лет назад.

Говард успокаивал плачущую Джулию, но его собственная печаль проступала в отчаянной улыбке, грозившей перейти в гримасу боли. Улыбка эта поселилась у него на лице навсегда.

Маркусу поставили протез — пластмассовый, телесного цвета, с двумя крючьями, которые могли сходиться вместе. Маркус управлял им, двигая мускулами предплечья. Вскоре он научился орудовать им мастерски — подбрасывать монетки, откупоривать бутылки с содовой. Джулиус стал завидовать брату и скулить, что тоже хочет протез, а родители отвечали ему хмурыми взглядами.

Пока Маркус поправлялся, Джулия отложила поиски работы. В первые недели учебного года, когда Маркус не ходил в школу, она делала с ним домашние задания, которые приносил Джулиус.

— Когда я пойду в школу, я буду глупый? — тревожился Маркус.

— Ты будешь умнее всех, — отвечал Говард, — ведь тебя учит мама.

Джулия совсем разочаровалась в соседях: в эти недели они сторонились Ламентов, ни звонков, ни слов утешения — пока однажды не зашел Расти Торино.

— Просто думал о вас, — сказал он.

Одет он был в самый строгий из своих нарядов — черную гавайскую рубашку с изящными золотыми пальмами. Маркусу он принес коробку шоколадных конфет, а Джулии — букет белых ирисов.

— Спасибо за заботу, — поблагодарила Джулия, метнув гневный взгляд в сторону соседних домов. — Знаете, ведь вы единственный!

— Как — единственный?

— Только вы о нас помните! Если откровенно, люди здесь бесчувственные.

— Может быть, они просто напуганы, — предположил Расти. — То, что с вами случилось, и в страшном сне не приснится.

— Такое нельзя простить, — продолжала Джулия. — А все телевидение виновато! Все привыкли переключать каналы, стоит увидеть что-нибудь неприятное!

Гнев Джулии, казалось, смутил Расти.

— Ну, насчет всех не знаю, я просто…

Джулии внезапно стало очень стыдно за свою вспышку.

— Вы совершенно правы… простите меня, пожалуйста. И… как ваша собачка?

— Хорошо, — вздохнул Расти. — Спасибо, что спросили.

После его ухода Джулия решила позвонить Мэдж.

— Думала, вам будет интересно, как у нас дела, — начала она, с трудом сдерживая гнев.

— Джулия, как… все поживают? — выдавила Мэдж с явной неохотой.

— Спасибо, все здоровы — кроме Маркуса, конечно. Он учится писать левой рукой.

— Ужас, — вздохнула Мэдж. — Мы потрясены. Фрэнк больше никогда не будет устраивать пикников. А бедняжка Уолли никогда… ведь это случилось у него на заднем дворе!

— Бедняжка Уолли?

— Он в ужасе. Он никогда больше не притронется к мясу, — объяснила Мэдж.

— Сочувствую. — Джулия бросила трубку.

Прошел слух, что Маркусу вместо руки вставили крюк, и теперь к дому Ламентов подкрадывались ребятишки, поодиночке и парами, надеясь подсмотреть. Близнецы разыграли целое представление. Маркус приклеил к веку жуткий резиновый глаз, взял искусственной рукой гнутую тяпку и с леденящим душу воплем выбежал во двор, на расправу над Джулиусом. Джулиус, истекая кетчупом, взывал к Иисусу и Деве Марии, а потом притворился мертвым, устремив на зрителей остекленевшие глаза (для новичков он повторял номер три раза).

Вскоре на Ламентов посыпались звонки от соседей с просьбами не пугать детей.

— Их, пожалуй, не стоит выпускать на улицу. Лучше бы бедные крошки смотрели телевизор! — горячилась в ответ Джулия.

Как сказал когда-то Говарду доктор Андерберг, жизнь поровну раздает и радости, и беды. Если бы не пикник, Уилл не познакомился бы с Мариной Химмель, и пусть она вовсе не походила на Салли Берд, именно она была ему нужна. От ее шепота у него мурашки бежали по коже. Может, всему виной ее голос, тихий, вкрадчивый: «Шпион». Марина сказала правду. Он и был шпион. Она видела его насквозь, потому что тоже была чужой среди других ребят.

Но мешало одно препятствие.

После того как Маркус упал с качелей, Уилла терзало жгучее чувство вины. Если бы не Марина, не ее глубокие серые глаза и нежный рот, он мог бы спасти брата. Но чем сильней его мучила совесть, тем больше он думал о ней. Два чувства, раскаяние и влюбленность, слились в одно. И вместе с виной росло и желание.