Джордж Хаген - Ламентации

Между тем капитан разговорился с Джулией. Чем больше Уилл на них смотрел, тем меньше ему это нравилось. Когда мимо опять пронесся Говард, Уилл вмешался в разговор.

— Мой папа бегает по палубе, — сказал он. — Не хотите его арестовать?

Позже, перед сном, Джулия принялась отчитывать Уилла за грубость, тот надулся и отвечал неохотно.

— Уилл, поговори же со мной, пожалуйста, — просила Джулия.

Уилл воспользовался этой минутой, чтобы высказать все, что у него на душе.

— Почему мы все время переезжаем?

— Не все время, сынок.

— Бабушка так сказала.

— Может быть, мы переезжаем чаще других семей, — согласилась Джулия. — Вспомни, как папа говорит: «Ламенты всегда в пути».

Уилл насупился.

— И везде мне придется смотреть за близнецами?

— Конечно. В семье все заботятся друг о друге, — сказала Джулия. — А в семье путешественников — тем более.

Уилл задумался.

— Как же мне найти друзей, если я вечно переезжаю и смотрю за братьями?

— В Англии у тебя будет замечательный друг, обещаю.

Но едва Уилл закрыл глаза и задышал ровно, Джулия дала себе слово никогда больше не бросаться обещаниями. Поднявшись, она увидела, что Маркус еще не спит.

— Мамочка, а когда я умру? — спросил он.

— Ты будешь жить долго, Маркус, очень-очень долго.

— Сколько? До скольки лет?

— Не знаю точно, Маркус.

Джулия поймала испуганный взгляд Маркуса: его страшила неизвестность. Может быть, поэтому он и тянулся к Джулиусу, не знавшему сомнений.

Джулия пригладила Маркусу волосы, подоткнула одеяло.

— Ты будешь жить до ста лет, Маркус. Люди станут путешествовать на реактивных аппаратах и летать в отпуск на спутники Юпитера. А роботы будут подавать нам чай и мыть посуду.

— Сто лет! Здорово! — Маркус повернулся на другой бок и закрыл глаза.

Джулия застыла не шевелясь. Дала себе слово — и через две минуты нарушила! Лишь ради того, чтобы уложить ребенка спать.

Хмурым, ненастным днем Ламенты прибыли в порт Саутгемптона. Дождь, промозглый ветер и стылое небо встретили пассажиров «Виндзорского замка». Уилл разглядывал толпу неуклюжих людей, прятавших подбородки в воротники мокрых твидовых курток и плащей, — натыкаясь друг на друга в клубах сигаретного дыма, они хмурились и бормотали извинения. Уилл с тоской оглянулся на корабль-великан.

Говард ловил такси, а остальные ждали на груде чемоданов.

— Тебе понравится в Англии, — сказала Джулия Уиллу, будто чувствуя его разочарование — или свое собственное.

Глядя, как спускаются по сходням последние пассажиры, Уилл мечтал остановить время, чтобы они повернули вспять, скинули плащи, надели купальные костюмы и вновь уселись в шезлонги, за карточные столы, вернулись к метанию колец, волейболу и недочитанным романам.

— Может, вернемся? — спросил Маркус, выразив вслух чувства Уилла.

— Вам понравится в Англии, — повторила Джулия, ведя сыновей к такси. Уилл заметил, что от холода у нее покраснел нос.

— Не понравится, — огрызнулся Джулиус.

— И мне, — отозвался Маркус.

Говард захлопнул дверцу такси. Сквозь омытое потоками ливня стекло Уилл увидел, как мистер Перкинс, стоя на цыпочках, целует миссис Перкинс. И Ламенты двинулись в путь.

— Эй, приятель! — крикнул забияка на спортплощадке Уиллу, когда тот в первый раз пришел в школу Эйвон-Хит.

Уилл, которого никогда прежде не называли «приятелем», промолчал. Ни чуточки не смутившись, мальчишка подкрался к Уиллу и крикнул ему в самое ухо, обдав его горячим, зловонным дыханием:

— Эй, приятель, ты откуда?

— Из Африки.

Хищное лицо забияки вытянулось от изумления.

— Из Африки? Почему же ты не черный?

— Потому что белый, — ответил Уилл.

Веснушчатый забияка прищурился. Оглядел Уилла с головы до ног, будто несколько дюймов черной кожи между шортами и носками объяснили бы противоречие. Йен Риллкок был одного роста с Уиллом и тоже в школьной форме: серые шорты, белая рубашка, синий с золотом галстук. Яичное пятно на куртке почти скрывало школьную эмблему.

Черные туфли Риллкока были сношены до дыр, коленки содраны. Зубы мелкие и острые, как спичечные головки.

— Я тебя вздую, как пить дать! — рявкнул он, замахнувшись кулаком в цыпках, ногти у него были с черной каймой.

— За что?