Журнал - «Подвиг» 1968 № 02

И снова Губингер хотел протестовать, но так и остался сидеть с раскрытым ртом, словно онемев.

— Я справлялся на почтамте Глурнса: вы не заказывали разговора с Инсбруком. В тот вечер из вашей гостиницы не был заказан ни один междугородный телефонный разговор. Крёберс и вы молниеносно сообразили, что случай дает вам в руки блестящее алиби, и Крёберс решил убрать с дороги потенциального и уже частично фактического врага. Не хватало только орудия убийства. И тогда вы пошли на кухню, взяли колотушку и вилку, вернулись в кабинет и передали их Крёберсу. Последний вылез через окно, расположенное вровень с землей, во двор, вернулся через черный ход в дом и поднялся на третий этаж. Он постучал в дверь номера, в котором жил Новак, и тот, разумеется, впустил его. Предположительно Новак был оглушен Крёберсом в тот момент, когда повернулся к нему спиной. Крёберс втащил Новака в смежную комнату, положил его на постель и нанес смертельный удар в сонную артерию.

Все это заняло не слишком много времени. Совершив преступление, Крёберс тем же путем вернулся в ваш кабинет. Вы, Губингер, сообщили Кардо, что Инсбрук на проводе, и соединили ее с Крёберсом, который сидел в нескольких метрах от нее в вашем кабинете.

Чем ближе подходил Феллини к концу, тем все более стекленел взгляд Губингера: он прижал руки к подбородку и не изменил позы даже тогда, когда Феллини замолчал. Молькхаммер не смел пошевелиться.

— Так это было? — вдруг крикнул Феллини.

Руки Губингера медленно опустились, нижняя челюсть отвисла, и лицо застыло в глупой гримасе. Губингер сделал глотательное движение и еле слышно выдавил «Да».

Феллини выключил настольную лампу.

— Сейчас я позову секретаршу, — сказал он, — и мы составим протокол. Курите!

Феллини позвал полицейского, чтобы Губингер не оставался без наблюдения, и вышел с Молькхаммером в коридор.

— Поздравляю вас, — сказал Молькхаммер.

— А я поздравляю вас. Крепкий нам достался орешек, а?

— Но мы его раскололи, хотя одно время казалось, что это невозможно. Один я бы никогда не раскрыл преступления.

— А я, — сказал Феллини, — никогда бы не поймал Крёберса.

Перевод с немецкого

Ю.Котлярского

Кровавые лучи заката заливают Венаск. Одна за другой на небе вспыхивают мерцающие звезды — и внизу подо мной, у слияния долин, загораются звезды огней в Люшоне.

Сначала я не различаю ничего, кроме синеющей громады гор, одетых листвой, и хрупких огоньков в небе и на земле. В этот краткий миг между светом и тьмой голоса и шумы тонут в густых тенях. Белое и черное сливаются в сумерках.

Вершины Венаска загораживают небо.

Я прислушиваюсь. Кто-то ходит наверху. Кто бы это мог быть? То ли косарь возвращается домой, то ли пастух ищет свое стадо. А может быть, это заблудившийся охотник или торговец шафраном или апельсинами. Или кто-то с гитарой в руке…

Ветер дует из Испании. Он несет с собой аромат помидоров и миндальной халвы, едкий запах дубильни, звон кузницы. Образы Франции и Испании, цветы и лица внезапно возникают и смешиваются в моем сознании. Бесчисленные венчики жасмина, вечерний дурман жимолости, поля маиса и виноградные лозы, под которыми сложены кучки камней — чтобы сохранить дневное тепло… Тише! Тише!.. Я слушаю голос сердца.

Закрыв глаза, я мысленно вижу тенистые дороги, идущие между трепещущими тополями, блестки ледяной воды в пустых дуплах. Песню водопада подхватывают овечьи колокольчики. Мир и благодать!

Так кто же шагает там, наверху, по невидимым тропам? Пастух или Зверь, охотник или добыча? Я чую запах Зверя, и вот Зверь сам спускается к моему дому. Не смыкай глаз!

Будь начеку, читатель. Мне не раз придется пересказывать слова здешних жителей или говорить за них. Долго передавать их речи трудно: бумага и чернила не всегда достоверны. Однако этот пиренейский говор по-прежнему звучит в моей памяти, неторопливый, гортанный, ласкающий слух своим раскатистым «р», певучими окончаниями слов, инверсиями, испанскими и баскскими оборотами… Я вспоминаю простодушные, корявые фразы в сочинениях моих учеников… Я ощущаю аромат снегов и леса, гречихи и молока, сухой травы и яблок. Помню яблоко, отдающее фиалкой, и сливу с привкусом рома. Когда звон родника доносится до моего слуха, я вспоминаю миндаль и жареного барашка, вечерние беседы за блинами и горячим вином, пахнущим апельсинной коркой. Образы Пиренеев трепещут у самых моих губ, обжигают их, точно жаркое дыхание молодости, точно брызги чистейшего ледникового потока. Мне хочется обнять знакомые долины и вдохнуть полной грудью вольный ветер пограничных просторов. Я хмелею от ветра, и мне чудятся холодные мартовские фиалки, нарциссы из горных расщелин, терпкая сладость нагретых солнцем шиповника и самшита. И заря, словно разрумянившаяся женщина, встает из озерной глади.