Журнал - «Подвиг» 1968 № 04

— Ты все еще читаешь эту половую тряпку, отец? Вагнер и «будущее новой Европы»! Можно подумать, что в нашем доме живет коллаборационист.

Доктор Буч ничего не ответил на ироническое замечание дочери. Казалось, он весь углубился в разглядывание черных кругов пластинки и подгонял взглядом их вращение, точно хотел поскорее добраться до конца «Идиллии Зигфрида». Только бы не выслушивать замечания этой девчонки.

Эти двое, несмотря на огромную любовь друг к другу, имели свое яблоко раздора: Рихард Вагнер и движение Сопротивления. Отец уходил в музыку великого композитора, как уходят в далекие леса от ежедневной суеты, дочь же, наоборот, ненавидела Вагнера, потому что он был немцем. Она с самого начала была сторонницей Сопротивления, а он не верил в успех вооруженной борьбы.

— Что ты делала в моей комнате?

Доктор Буч задал этот вопрос наугад, лишь бы избежать нежелательного и острого разговора.

— Читала листовку.

— Ты читала листовку?

— Точнее — подпольную газету «Овернский патриот». Вот, цитирую дословно: «Мы обращаемся ко всем, кто может держать оружие, кто хочет бороться с врагом. Всеми способами — от агитации до вооруженной борьбы».

— Кто дал тебе эту газету, Мари-Те?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Ты что, смеешься надо мной?

— Я нашла ее в кармане пальто, когда уходила с лекции.

— Прекрасно!.. И ты, я вижу, согласна с этим… обращением…

— Разумеется!

— И ты одобряешь сегодняшнее покушение?

— Какое покушение?

— Сегодня убит немецкий офицер.

— Убит?.. Наказан, хочешь ты сказать? Ты спрашиваешь, согласна ли я с этим? Я вижу в этом акт гуманности хирурга, который одним взмахом скальпеля отделяет от тела нездоровый орган.

— Сразу же после покушения немцы организовали облаву. Арестованы десятки людей.

— Не разбив яиц, яичницу не приготовишь. Расскажи мне о покушении, папа.

Доктор Буч не ответил. Он вытащил трубку из кармана старой домашней куртки, секунду подержал ее, как бы забыв, для чего она предназначена, машинально поднес ко рту п стиснул ее желтыми от табака зубами. Но раскуривать ее не стал. Его взгляд задумчиво витал по комнате, не задерживаясь ни на чем, равнодушно скользя по китайским гравюрам в позолоченных рамках, дорогой мебели, пушистому старинному ковру.

Разумно ли он поступает, давая Мари-Те такую свободу действий? Его любимая малышка! Разве не его обязанность защищать ее от влияния других и в первую очередь от нее самой? Что бы там ни было и чего бы это ни стоило. Это же его ребенок!

Мысли туманили его взгляд. Невыразительные, бесформенные, они, едва родившись, исчезали, словно призраки.

С черной пластинки летели в пространство первые аккорды «Зигфрида, богатства мира».

Доктор Буч посмотрел на дочь, которая время от времени поглядывала на пего, заинтригованная внезапным молчанием и недовольным видом отца. Так они и сидели, молча глядя друг на друга. Мари-Те ждала, чтобы первым заговорил отец; доктор Буч чувствовал, что должен сказать что-то значительное, важное для судьбы Мари-Те, по не мог справиться со своими мыслями, а тем более — высказать их.

«Это в высшей степени неразумно, что я устраняюсь от ее воспитания, не осмеливаюсь прибрать ее к рукам. Дочь моя, Мари-Те! Я желаю тебе удачи во всех начинаниях. Но знай, мне, твоему отцу, очень за тебя страшно».

В присутствии дочери доктор Буч временами чувствовал себя беспомощным, до смешного неуклюжим и робким.

«Я ее не понимаю. Я никогда не понимал ее как следует, мою малышку, которую Берта оставила мне. Где уж мне понять девичью душу — таинственную, непостижимую. А понимает ли она меня? Уверен, что нет. Мы живем под одной крышей, переживаем одно и то же смутное время, по мы не вместе. Кто из нас более прав?»

И он подумал о своей жене, красивой и нежной, «словно лепесток цветка» — так он однажды выразился; чистую, словно ключевая вода, утонченную, как старинные драгоценности. Редкостная была женщина. Настоящая жена, хозяйка дома. Грамотная, разумная и практичная. Но принципиальная. Такая принципиальная, что спасу нет. Ревностная протестантка. «Твое небо соблазняет меня найти на нем вечность, — любил он ей говорить, — но избавь меня бог встретить там твоего пастора». Ох, этот пастор! Он отравил их жизнь. «Совесть, тень моей жены», — говорил доктор своим друзьям с горечью. Пастор Брайтон… Око божье на земле. Какая бессмыслица! Этот пастор постоянно был у них в доме как равноправный член семьи, даже когда правил службу в божьем храме. Семейная жизнь втроем. И он должен был терпеть его присутствие.