Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники

Но я не засмеялся, потому что приятно думать о таких славных, безгрешных львах, особенно если знаешь, что Якоб выкопал их специально для нас. А конец этого изречения о ведениях господа, которые, «как воды, наполняют море», очень поэтичен.

«И будет препоясанием чресл его правда…»

Теперь препоясаны чресла Хейки. Препоясаны окровавленным бинтом.

Да, Якоб, ты хороший человек, но за твою глупость Хейки расплачивается жизнью.

Наконец приходит Арнольд.

Он абсолютно спокоен. Не знаю, что может взволновать этого человека.

На его лице всегда кислое выражение. Зато я знаю одно: именно на таких, как он, людей можно положиться. Ведь он врач! Где и каким образом подхватил ты свой недуг — это его не касается. Он все равно придет — постная мина на лице, потрепанный чемоданчик в руке — и будет делать свое дело, может быть, хмуро, но добросовестно. И ты в нем уверен, ты ему доверяешь.

В этот раз он тоже делал свое дело, хотя делать было почти нечего. Арнольд идет за орган вместе с Якобом.

Минут через десять Арнольд возвращается и укладывает свои инструменты. —?

— Проживет несколько часов. Операция не помогла бы, кровь идет уже изо рта. Я впрыснул морфий, утром зайду, хотя…

Якоб подходит к алтарю, опускается на колени и складывает молитвенно руки. Я прошу у Арнольда сигарету.

За ночь Хейки несколько раз приходит в себя. Я даю ему попить. Он принимает меня за Ингу и почему-то просит прощения. Его лицо бледно, пульс слабый. Струйка крови в уголке рта не подсыхает. Я беспрестанно вытираю кровь. Красная струйка на запекшихся губах — когда же она, наконец, иссякнет? Все тянется и тянется изо рта Хейки красная нить, нить его жизни. Но, видно, скоро размотается этот клубок.

Долгая ночь… Якоб стоит перед алтарем. Следовало бы пожалеть его, но я не могу и не хочу. Со злобой смотрю я на его старую согнутую спину. Как нищий, выпрашивающий подачку, молится и кланяется Якоб. Он ведь и прежде молился, но по-другому: в его смирении была доля гордости, он чувствовал себя посредником между паствой и богом, освященным громоотводом божьего гнева и носителем благодати. Теперь же он молится как старый калека, клянчащий милостыню…

«Что ты там бормочешь! — думаю я в сердцах. — Из-за твоей глупости «Тихая обитель» превратилась в требище. Нечего теперь бормотать!»

Связанный Йоханнес, лежащий в дальнем углу церкви, стонет и просит воды.

И ему надо воды… Мне наплевать на Йоханнеса. Если Хейки умрет, — а он умрет, — я убью Йоханнеса. Меня нисколько не волнует, что мне предстоит пристрелить связанного Йоханнеса. Я убью его так же хладнокровно, как разбил бы старый цветочный горшок на помойке.

«О чем он, собственно, молится, этот Якоб?» Наверное, умоляет бога сохранить Хейки жизнь. Неужели Хейки в его молитвах — неразумный червь, маленькая букашка, которой господь в своей милости и сострадании может дать отсрочку?

А может быть, он себе вымаливает прощение? Это мерзость, если он молится о себе. Тогда Якоб даже ненависти не заслуживает, тогда придется вычеркнуть его из своих мыслей, как Йоханнеса.

За окном непроглядный мрак. Пожар, видно, давно потушили. Что с Кристиной?

Нет, о ней сейчас думать нельзя! Именно из-за нее я стал главной причиной всех несчастий.

Может, помолиться? Я смотрю на алтарь. Над ним — высоко в темноте видны только контуры — висит на своем кресте маленький Христос. Он не сходит с креста и не совершает чуда. Он не сделал этого даже тогда, когда его самого распяли… Голова Христа склонилась к правому плечу — он символ боли, символ пассивности. И еще он символ прощения. Но мне не нужно сейчас прощения! Здесь, в церкви, более уместен был бы бог ненавидящий…

В половине четвертого Хейки приходит в себя. Его взгляд впервые за ночь ясный. Он тихо просит, чтобы я позвал к нему Якоба.

Я не понимаю, зачем ему это нужно, но спешу к Якобу и осторожно трогаю его за плечо. Якоб поднимает глаза. Он изменился. Это не прежний простодушный старик — боль заострила и сузила его лицо, выцветшие голубые глаза глубоко запали. В них нет слез, только горе. И рот — старческий, скорбный рот — что-то непрерывно бормочет, тихо, настойчиво,

Якоб взывает к богу, которого он вдруг перестал ощущать. Прежде в каждом цветке было горчичное семя божественной мудрости, а теперь? Якоб свел врагов во храме божьем, чтобы это святое место их примирило, чтобы господь вразумил их, как бессмысленна вражда детей человеческих. Это было прекрасное, угодное богу намерение. А что из этого вышло? Кончилось все это так, словно дьявол, а не бог, направлял Якоба… Человек на краю смерти, божье слово потеряло смысл, а он, Якоб, сам невольно стал убийцей. «Боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?» — хочет воскликнуть Якоб, как некогда Христос на кресте.