Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники

— Где пистолет? Дай сюда! — кричит мне Хейки. Но я не могу дать Хейки пистолет: его у меня нет. И тут — слишком поздно — мы понимаем, куда, обгоняя нас, устремился Йоханнес.

На стенке кафедры висит пиджак Хейки, а в кармане пиджака пистолет. Йоханнес знает это. Хейки повесил там пиджак, когда читал найденный в кафедре молитвенник.

— Нельзя всходить на кафедру! — протестует Якоб — глас вопиющего в пустыне.

Мы бросаемся вслед за Йоханнесом, а Якоб смотрит, потрясенный: влезть на кафедру — какое святотатство! Туда даже причетник сунуться не смеет.

Дальше все происходит очень быстро.

Мы — Хейки впереди, я за ним — перед лесенкой на кафедру, Йоханнес уже там. Он хватает пистолет — белая вспышка выстрела… К счастью, кажется, мимо…

Хейки падает на меня, и мы, считая ступени, все трое клубком скатываемся вниз.

Растянувшись на полу, я вижу, как облачко порохового дыма поднимается к старинному паникадилу, — зрелище странное и невероятное.

Йоханнес оказался сверху и первый встает на ноги. Он бросается к двери. Якоб преграждает ему путь, руки в заклятии над головой. Йоханнес его отталкивает и бежит дальше.

— Удрал! — ору я.

Но этим дело не кончается, Йоханнес вдруг падает как подкошенный, над ним стоит звонарь и что-то кричит. Он стукнул Йоханнеса по голове тяжелым мотком веревок.

Я сижу верхом на Йоханнесе. Он открывает глаза — совершенно бессмысленные и тупые, звонарь ударяет его еще раз. Йоханнес затихает, даже не стонет. Звонарь связывает ему руки и ноги; он делает это умело и спокойно, словно всю жизнь только тем и занимался, что связывал разных йоханнесов.

А где Хейки? Почему он нам не помогает?

Хейки в неестественной позе лежит под лесенкой, ведущей на кафедру. Якоб, стоящий около него, вдруг вскрикивает:

— Кровь!

Я оставляю звонаря возле Йоханнеса и в два прыжка подскакиваю к Хейки. Да, кровь. Под ним уже небольшая лужа крови, и он без сознания.

Мы разрываем на Хейки одежду — на рубахе прожженная порохом дырка. Маленькая красная рана в левой части живота…

Осторожно переворачиваем Хейки — на спине видно выходное отверстие. Большое отверстие чуть ниже ребер. Из него с каждым ударом сердца вытекает темно-красная кровь.

Я не могу стоять, я сажусь подле Хейки на ступеньку. Я знаю: из-за этой раны он умрет! Эта рана — его смерть!

Через четверть часа мы перевязали рану и перенесли Хейки за орган, но все было уже бесполезно.

Хейки приходит в себя. Его первый вопрос об Йоханнесе. Нет-нет, Йоханнес здесь. Он крепко связан, на нем веревочные путы, но меня судьба Йоханнеса больше не интересует.

— Что со мной? — спрашивает Хейки.

— Рана в живот, не из самых худших, — отвечаю я, но мы слишком хорошо знаем друг друга, и он, наверное, все понимает. Хейки смотрит на свой забинтованный живот — марля уже пропиталась кровью — и снова теряет сознание.

О господи! Врач нужен! Правда надежды почти нет, но все равно нужен врач! Надо же сделать укол, ведь рана в живот — может быть заражение крови!

Якоб хочет пойти за врачом.

— Мне не откажут, — бормочет он.

Я смотрю на Якоба: он подавлен. Он не выдерживает моего взгляда — его давит сознание вины.

— Ну, иди же! — говорю я, впервые обращаясь к Якобу на «ты». Мне его не жалко. Это он привел Йоханнеса в церковь, он сказал ему о пожаре, это он во всем виноват!

— Я пойду к Арнольду, он хороший человек…

— Хороший или плохой, другого врача ведь нет.

Якоб уходит, согнутый, с опущенной головой. Полы черного талара трепещут от ветра, врывающегося в церковь. Я чувствую, что с каждой секундой все сильнее ненавижу его.

Человек… И я, и Хейки, и Якоб, и Йоханнес — все мы люди. Выходит, Йоханнес — тоже человек. Вот что Якоб сказал сегодня в проповеди, которую мы слушали, сидя за органом (когда хрупкая, слабая надежда на взаимопонимание, возникшая после того, как Йоханнес произнес два забавных слова, неожиданно сплотивших нас, витала над нами, как мотылек-однодневка):

«В одиннадцатой главе книги пророка Исайи сказано:

И будет препоясанием чресл его правда, и препоясанием бедр — истина.

Тогда волк будет жить вместе с ягненком…

лев, как вол, будет есть солому.

И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи.

Не будут делать зла и вреда на всей святой горе моей, ибо земля будет наполнена ведением господа, как воды наполняют море…»

Помнится, мы были слегка взволнованны. Это было хорошее волнение: мы знали, что свою идею о всеобщем примирении Якоб предназначал не столько для паствы, сколько для нас. Мы даже не стали над ним подшучивать, хотя когда я представил себе льва, который ест солому, как вол, мне стало смешно. Кроткий лев, безгрешные когти, жемчужные клыки, между которыми торчит пук соломы. Вот несчастный!