Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

Но вот к какой конфессии принадлежит Катарина сейчас, этого я и не знаю. Моя капризная возлюбленная довольно часто их меняет. Я думаю, сейчас она католичка, но она принадлежала и к русским православным; даже к неистовому "братству вознесенных" и еще к какой-то секте "свободного слова". Ах да — первым ее призванием была языческая вера. Веру Катарина меняет, как костюмы (хотя их она так часто как раз не меняет!), но к каждой перемене относится очень серьезно. Мусульманкой она все-таки пока не стала. Для Катарины характерно еще и то, что после проведенной у меня ночи, а это бывает уже каждую неделю, она всегда заходит в какой-нибудь храм. (Ведь представителей другой конфессии оттуда не выгоняют.) Но почему она всегда после ночи, проведенной вместе, ходит в церковь? Может быть, она не до конца уверена, как отнесутся, например, на седьмом небе (согласно средневековому написанию — Святодухово Небо) к стороннице женского равноправия, позволяющей раскрашивать себе груди? Понятия не имею. Но возможно и то, что горячая и неустрашимая женщина в интересах душевного равновесия должна время от времени умиляться и, может, даже проливать слезы. Между собой об этих вещах мы не говорим.

Катарина, несмотря на наши отношения, по-прежнему непримиримый враг брачного статута. Я с ней вполне солидарен. Потому что я, убежденный холостяк, подсознательно боюсь, что традиционный брак может повлечь за собой обязанности, которые помешают моей творческой работе. По крайней мере, в истории достаточно примеров того, что так бывало.

То, что законный брак часто представляет собой некую микстуру половой дискриминации и общих хозяйственных интересов, в этом мы, значит, сходимся. И беседуем на эти темы в своей двуспальной кровати, где каждый владеет своей законной половиной… Я развивал тему будуарных влияний — против этого изощренного вида притеснений были бессильны великие мужи прошлого, да, наверное, и многие нынешние политики и даже высшие воинские чины. Так что разного рода притеснений и влияний предостаточно. И кто скажет, защищен ли от них я сам…

— А скажи, Катарина, тебя саму пытался кто-нибудь когда-нибудь сексуально притеснять? Непосредственно? — однажды мне в голову пришла мысль задать ей этот вопрос.

— Меня?! Да пусть только попробуют! Этот человек будет жалеть о своем поступке до самой смерти! — объявила бесстрашная Катарина. И действительно, утверждая это, она была неподдельна в своем гневе.

— Да, но пытался ли кто-нибудь? И именно тебя, Катарина? — продолжал я допытываться со свойственным мне упорством. Я, конечно, понимал, что имею дело со щекотливой табуированной темой. Но я знал и то, что Катарина не умеет лгать. Так что ее положение в известной мере было деликатным…

— Дурень! Да ведь ты только и делаешь, что притесняешь меня! — объявила она, по-моему, абсолютно несправедливо, выскочила из нашей общей постели и в одном спущенном черном чулке усвистала на кухню…

Хлопнула дверь. И тогда, разумеется, через некоторое время, она возвратилась с "подручным свободной женщины". Хотела она меня позлить или вызвать ревность (можно ли вообще ревновать к предмету?), я не знаю. Я скромно унес ноги с принадлежащей мне половины нашей двуспальной кровати. В ателье. Но великолепное стенное зеркало, которое было видно через открытую дверь, выдало, что Катарина ничегошеньки не умела делать с этим предметом культа, пялилась на него, как известный баран на ворота.

Однако вскоре она смягчилась и простила меня. О сладость примирения, стоящая любых ссор! Amor vincit omnia — разногласия двух полов об их ролях исчезли, как дождевые облака после ливня. В аналогичных случаях, а их было немало, случалось и так, что Катарина во вполне феминистском наряде шествует в кухню и варит нам обоим манную кашу. Ее кулинарных способностей хватало на приготовление только этого, вообще-то вкусного и полезного для пищеварения блюда; иногда ей удается еще заварить черный чай. Зато Катарина совершенно неспособна сварить яйца. Я требую, чтобы яйцо кипело шесть с половиной минут. Чтобы разрезать это довольно твердое яйцо, я применяю так называемую яичную скрипку — известный инструмент для резки, снабженный струнами; разрезанное яйцо я ем на английский манер — с маслом и горчицей. Катарина не может следить за варкой моих яиц даже по купленным для этого песочным часам — ведь это символ вечности, — она подает мне или яйцо крепкое, как камень, желток которого при резке рассыпается в порошок, или приносит мне почти сырой источник жизни, который я не хочу использовать в пищу. (Правда, когда яйцо просто падает и разбивается, явление вполне обычное, мне, по счастью, и не приходится этого делать.)