Энн Ветемаа - Вся правда о русалках. Полевой определитель

— И на этой плите была куча навоза, — с полным знанием дела дополнил я, повергнув молодого человека в изумление.

Я завел разговор о русалках. Он напрочь отказывался верить в такую ересь. Мне стало грустно, и я не пытался это скрывать. Я сказал, что давно мечтаю познакомиться с хорошим математиком, который внес бы ясность в вопросы русалочьих метаморфоз, привел бы их в некую логически-математическую систему. К великому моему удивлению, он моментально вдохновился, буквально загорелся, и пожелал узнать по возможности все их параметры.

— Как же так, — удивился я, — в русалок вы не верите, а тут же готовы составлять уравнения?..

— Но ведь я математик, — усмехнулся молодой человек.

— И что же?

— Математик никогда не знает конкретно, с чем имеет дело. — Тут он выдержал паузу и добавил с какой-то добродушной улыбкой, с каким-то загадочно-отсутствующим видом (по-моему, именно так ренессансные мадонны с младенцами смотрят на платановую рощу вдали): — И, разумеется, не испытывает к этому ни малейшего интереса…

Так началась наша дружба, продолжавшаяся несколько славных лет. Я передал ему весь материал о русалках, каким располагал. А это совсем не мало. Я составил большинство дихотомических определительных таблиц, да еще знал много достаточно точных метаморфозных вариантов. Мои таблицы, которыми я весьма гордился, — все-таки первые в мире наядологические таблицы! — Руссалкин поднял на смех.

«Неужели и в наши дни еще составляют такие?» — удивлялся он в своем письме. — Много проще было бы каждый существенный признак обозначить точкой в системе координат. А если их много, то нет ничего проще, как перейти к многомерному, или фазовому, пространству. И по этим точкам в n-мерном пространстве вычертить n-мерную кривую. Таким образом, мы сведем все существенные русалкопараметры к одному полин о му, описывающему эту кривую. Очень просто!» Только на этой основе, утверждал он, можно более или менее научно подходить к изучению русалок. Мне не оставалось ничего другого, как разинуть в изумлении рот. Слов в письме было совсем мало, зато расчетов и формул хоть отбавляй. Приведу лишь начало и конец его послания.

«Ув. Энн Артурович! Предварительно проанализировал Carrula immunda. Как Вы, разумеется, знаете:

Удивительно красивая русалка. Она почти так же прекрасна, как многочлен Лежандра!

С приветом Руссалкин».

Ну что тут скажешь… Ругательница не такая уж красивая русалка, но я, простой естествоиспытатель, даже ее предпочитаю этакому фокусу-покусу. Разумеется, в ответном письме я расхваливал красоту уравнения, поскольку наконец-то наука о русалках попала в поле зрения математиков.

Описав русалок в виде многочленов — эта работа, как видно, не доставила ему особого удовольствия, — математик приступил к вопросам метаморфоз. И тут он вспыхнул, как береста.

Руссалкин был человек своеобразный: если я порой беспокоился из-за недостатка предоставляемых данных, то ему это никогда не мешало, наоборот, чем больше было неизвестных, тем заманчивее казалась ему работа. Особенное удовольствие доставляло ему изобретение новых, непременно носящих его имя констант. Однажды он признался, сияя от счастья, что если Планку и Больцману из-за сравнительной простоты исследуемого материала («Для таких голов безнадежно элементарного», — констатировал он) приходилось довольствоваться одной лишь константой, то перед ним благодаря миру русалок, — в которых он, как и прежде, нисколько, разумеется, не верит, — открыты значительно более широкие перспективы.

Сейчас нам известны две основные константы Руссалкина и девятнадцать дополнительных, также носящих его имя. В одном лишь вопросе он был непреклонен. Стоило мне вполголоса намекнуть, что было бы очень справедливо дать одной из констант имя крупного русского и эстонского ученого М. И. Эйзена, как он буквально вскипел: дескать, совершенно неэтично запечатлевать в чистой математике какого-то западного провинциала-язычника.

В последний период нашего, если так можно сказать, сотрудничества, Руссалкина охватило непонятное беспокойство. Правда, многие тома прекрасных дифференциальных уравнений по-прежнему были ему милы (разумеется, во всех уравнениях фигурировал целый выводок констант Руссалкина; греческих букв оказалось мало, и он уже начал вводить древнееврейские), и все же он признался мне, что мечтает о простом и всеохватывающем уравнении. Гравитацию, искривление пространства-времени, соотношение неопределенностей Гейзенберга (и шут знает что еще, для меня эти понятия — темный лес) можно якобы привести к некоему потрясающему синтезу с теорией метаморфоз русалок — ему уже во сне это снится. Это якобы крайне просто и, помимо всего, окончательно разрешит проблему кварк-русалок; но пока вот от него ускользает. Нет сомнения, что гениальный голубоглазый ленинградец рано или поздно решил бы эту задачу, если бы труд его жизни не прервала скоропостижная кончина в водах Ильмень-озера.