Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

А черный монах, который сзади в дверях часов ни стоял, все видел, в серебряном кувшине водицы (упаси, Господи, не святой ли?) мне подал для омовения и говорит:

— Нехристь, что ли?

— Даже еврей, — отвечаю.

— Это Господь наш всемилостивый душу твою заблудшую с небес благословил. Креститься тебе надобно, сын мой, после святаго знамения.

И я бы, ей-Богу, крестился, но больно очередь большая была и очень жрать хотелось. И мы с охромевшим коллегой Соколовым, дружно облизываясь, продолжили атеистическое путешествие к бесплатному братову огороду.

В пору моей молодости ходил в университете такой дискриминационный анекдот: «В мясном отделе гастронома на прилавке лежат мозги двух сортов: математика по три рубля и историка по тридцать три рубля кило. С виду — одинаковые. Покупатель интересуется, почему такая разница. Продавец поясняет, сколько голов историков надо забить, чтобы этот килограмм наковырять».

Почему на этом прилавке не было мозгов политехников, я понял только тогда, когда начал с ними работать.

Мой старший товарищ по пьянкам и гулянкам, сам профессор и сын профессора Алик Кац (не путать с другими носителями этой самой распространенной после Иванова-Петрова-Сидорова фамилии в г. Саратове) по итогам добытой мною в боях ученой степени пригласил молодого кандидата наук доцентом на свою кафедру в Политехнический институт.

Предложение было заманчивым по двум причинам: значительное повышение в зарплате — раз и еще более значительное ее повышение на сказочных условиях — два. Кац чужими, то бишь государственными деньгами платит мне столько и еще полстолька за научную работу, в которой я не буду принимать никакого участия!

Принципиальный отказ от университетского правила работать головой на оборону за гроши вовсе не был проявлением моего пацифизма или тайного служения мировой закулисе, а следовал из полного и окончательного разочарования в надобности этого занятия.

В последнем я убедился на примере тягомотной попытки по молодости и горячности использовать на практике результаты своих исследований. Которые, по самым скромным подсчетам, экономили родине миллионы, но не давали ни рубля заинтересованным не в этом чиновникам оборонных министерств. Вот почему на самом деле я и согласился уйти из университета.

После достижения принципиальной договоренности с работодателем я высказал сомнение в самой возможности моего прохождения в должность: как ректор Политеха, небезосновательно подозреваемый в жидоморстве, согласится еще на одного еврея на кафедре Альберта Каца?

Не по дипломам наивный баловень судьбы, которого взяли из секретного оборонного НИИ в Политех только из-за катастрофической нехватки в этой богадельне докторов наук, и не по какой другой причине, в горячке заорал:

— Спорим на бутылку, что нашему ректору нужны кадры, а не чистота расы, сионист пархатый! Пиши заявление, заполни листок учета кадров, и я лично к нему пойду!

Так и сделали. После визита Кац явился ко мне взъерошенный, как мокрая кошка, — ему отказали по прочтении учетного листка. Однако несостоявшийся антирасист за так сдаваться не хотел:

— Понимаешь, в чем дело? Я же беру тебя доцентом по кафедре высшей математики, а твое базовое образование — физика! А ты все свое — еврей, еврей! Прошли эти времена!

Тут взорвался уже я:

— Спорим пять к одному, что я еврей, а ты — осел! Ну, ладно-ладно, не осел, а карась-интернационалист. Доказываю. Я срочно переписываю учетный листок, оставляя все как было, меняя только «еврей» на «русский». Ты же через неделю идешь к своему русопяту, как будто вышел на новенького!

И снова Кац явился с визита как мокрая кошка:

— Ты выиграл пари. Этот славянофил посмотрел на анкету и сказал: «Вот это другое дело — нам, в политехническом, не нужны задроченные математики, эту науку в силу нашей специфики должен читать именно неяйцеголовый ученый-патриот!» Но как ты изменишь пятую графу в куче документов, если он бьет не по роже, а по паспорту?

— Это не твоя забота, — гордо сказал я. И я знал, что говорю!

Через три дня мой родственник, художник-халтурщик Самара, используя только ему известные ядохимикаты и колонковую кисточку с двумя волосками, сделал из меня документально чистого русского парня, и я был принят в политехнический!

Так с меня была смыта врожденная соломонова печать иудаизма, и я почти два десятилетия работал в арийском тылу, читая с эстрады вопиющий в пустыне наук курс политехнической высшей математики.