Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

Он сел рядом с Ротом и с грустью посмотрел на море. Когда Рот кончил говорить, Гольдстейн печально закивал головой.

- Почему они такие? - неожиданно спросил он.

- Кто?

- Антисемиты. Почему они никогда не понимают простых вещей? Как это допускает бог?

- Бог - это недопустимая роскошь, меня он не интересует, - усмехнулся Рот.

Гольдстейн с отчаянием ударил кулаком по ладони.

- Нет, я никак не могу этого понять. Почему же бог видит такую несправедливость и соглашается с ней? Мы ведь считаемся избранным народом, - фыркнул он презрительно. - Ну да, избранным... для сплошных неприятностей.

- Что касается меня, то я агностик, - сказал Рот.

Несколько секунд Гольдстейн молча смотрел на свои руки. На его лице появилась сначала печальная улыбка, потом морщинки вокруг рта углубились, и улыбка стала скорее саркастической, чем печальной.

- Придет такое время, когда тебя никто не станет спрашивать, какой ты еврей - агностик или не агностик, - мрачно заметил он.

- По-моему ты воспринимаешь все это слишком болезненно, - сказал Рот. "Почему, - подумал он про себя, - так много евреев верят в какие-то бабьи сказки? Его родители довольно современные люди, а сам Гольдстейн, как старик, все чего-то ворчит, причитает и уверен, что умрет насильственной смертью". - Евреи слишком беспокоятся о себе, - сказал он вслух, почесав свои длинный нос.

Гольдстейн, по мнению Рота, был странным человеком: он почти ко всему на свете относился с горячим энтузиазмом и иногда казался просто помешанным на чем-нибудь. В то же время, начав говорить о политике, экономике, или еще о каких-нибудь современных событиях, он, как и все евреи, неизменно переводил разговор на одну и ту же тему.

- Если мы не будем о себе беспокоиться, о нас никто не побеспокоится, - сказал с горечью Гольдстейн.

Рота это раздражало. Все почему-то считали, что раз он еврей, то должен думать обо всем так же, как другие евреи. Ему не нравилось это. Конечно, в некоторых случаях ему не везло только потому, что он еврей, но это было несправедливо: он был евреем не по убеждению, он просто родился евреем.

- Ладно, давай прекратим разговор об этом, - предложил Рот.

Некоторое время они сидели молча, наблюдая за последними лучами опускающегося в море солнца. Гольдстейн смотрел на свои часы и одновременно то и дело переводил взгляд на солнце, которое теперь почти полностью скрылось за горизонтом.

- На две минуты позднее, чем вчера, - сказал он, когда солнце скрылось полностью. - Я люблю наблюдать за такими вещами.

- У меня был друг, - отозвался Рот, - который работал в бюро погоды в Нью-Йорке.

- Да? - заинтересованно спросил Гольдстейн. - Знаешь, я всегда мечтал работать где-нибудь в таком месте, но для этого ведь необходимо образование. По-моему, там требуется знание высшей математики.

- Да, он окончил колледж, - согласился Рот. Он предпочитал такой разговор всяким другим, потому что спорить здесь было не о чем. - Он действительно окончил колледж, - повторил Рот, - и всетаки ему просто повезло больше, чем любому из нас. Я вот окончил городской колледж в Нью-Йорке, а что толку?

- Как ты можешь так рассуждать! - возмутился Гольдстейн. - Я, например, мечтал стать инженером. Как это здорово, если ты можешь сконструировать или построить что-нибудь! - Он с сожалением вздохнул, но тут же улыбнулся и продолжал: - Впрочем, я не жалуюсь. Моя жизнь сложилась не так уж плохо.

- Тебе просто повезло, - возразил Рот. - А вот мне диплом ничуть не помог устроиться на работу. - Он фыркнул. - Я два года не мог найти никакой работы. А ты знаешь, что значит быть без работы?

- Э, друг, можешь не говорить мне об этом. Я, правда, без работы не сидел, но иногда это была такая работа, о которой не хочется даже вспоминать, - сказал Гольдстейн, криво улыбаясь. - Ну а что толку жаловаться? В общем-то нам не так уж плохо живется, - продолжал он, оживленно жестикулируя. - Мы женаты и имеем детей. Ведь у тебя есть ребенок, да?

- Да, - ответил Рот, вынимая из кармана бумажник и извлекая из него фотографию.

Гольдстейн с трудом различил в сумерках черты довольно симпатичного мальчика в возрасте около двух лет.

- У тебя прекрасный мальчишка, - сказал Гольдстейн ласково? - и жена... жена тоже очень симпатичная, - добавил он, слегка запнувшись. На фотографии рядом с ребенком сидела ничем не примечательная круглолицая женщина.

- Ага, - согласился Рот.

Подержав в руках фотографию жены и ребенка Гольдстейна, Рот равнодушно похвалил их. Взглянув на фотографию своего сына, он почувствовал приятную теплоту и сразу вспомнил, как ребенок будил его по утрам в воскресные дни, Жена, бывало, сажала сына к нему на кровать, и тот, воркуя что-то, начинал шарить своими ручонками по животу и волосатой груди Рота. При воспоминании об этом он неожиданно ощутил острую радость и тут же подумал о том, что никогда не испытывал такой радости в то время, когда был дома, с сыном, и когда все это происходило. Наоборот, в то время эти проделки жены сердили и раздражали его, потому что не давали вдоволь выспаться. Рот с сожалением подумал теперь, сколько счастья упустил безвозвратно, а ведь был так близок к нему. Ему казалось, что он находится на пороге глубокого понимания самого себя, на пороге каких-то таинственных открытий, как будто обнаружил в однообразном и ровном течении своей жизни неведомые доселе бухточки и мосты.