Хельмут Крауссер - Сытый мир

Берлин в августе — это усталое кладбище. Возможно, интересных людей. Бывших. Они все умрут. Все, кого я вижу. И они это знают. Даже самые пунктуальные из точных. Дешёвое заявление.

Молодой поэт шествует через пустыню, вооружённый карандашом и листом бумаги. Он большими буквами пишет первую фразу. Потом вторую. Третью он записывает на обратной стороне листа. Остальные фразы не помещаются. Он царапает их всё более мелким шрифтом — на краю листа, углом, между уже написанными строчками. Скоро лист превращается в нечитаемую, чёрную кашу-размазню; буквы стоят вплотную друг к другу и одна поверх и поперёк другой. Этот поэт всё сделал неправильно. Пидор.

Я спрашиваю про Юдит у встречных. Так же, как Эдгар когда-то спрашивал про Лиану, приставая к прохожим.

Насекомые садятся на мои потные поры. Взволнованно, как будто совершили первую посадку на Луну. Причудливые создания из крыльев и плоти. Их жизнь не стоит даже укола. Я расплющиваю их ладонью. Их беда, что они не могут кричать.

И те, кого я спрашиваю, твёрдо молчат себе под нос.

Юдит где-то неподалёку, самое большее в нескольких километрах от меня.

Это представление настежь разрывает мне пасть и хохочет внутрь меня.

В замке Шарлоттенбург, в Водяной башне, на улице Кобленц, на площади Курта Шумахера, в Целендорфе, в Штеглитце, на площади Аденауэра, на Плётцен-зее. Во всех этих местах я сегодня побывал. Исходил их вдоль и поперёк. Правило игроков в рулетку гласит: перемещайся, не стой на месте.

Престарелый поэт написал пальцем фразу на песке пустыни, пристроил за ней следующую. Он исписал столько песка. Он пишет и пишет и не замечает, что ветер раздувает и разглаживает всё написанное. Это уже лучше. Мандоискатель.

В поздние тёплые ночи я нахожу при помощи инстинкта верблюда самые опущенные из низменных мест падения.

В заведении с названием «Торфяная турбаза» бутылка «Шулыхайса» ёмкостью в треть литра стоит всего одну марку восемьдесят. Слабый свет из убогого светильника, тёмное дерево, никудышный бар и музыкальный автомат со множеством немецких шлягеров. Все они звучат по очереди, один за другим. Рядом со мной у стойки сидит женщина, она уже готовенькая. За угловым столиком два старых хиппи поют «If You’re Going to San Francisco» и «Yellou Submarine». Одновременно. Какой-то старик уснул за своей водкой, и стакан соскользнул со стола. Детина в чёрных кожаных штанах и коричневой куртке с бахромой дрючит флиппер. Мигают два игровых автомата. Обслуживает молодая полька, очень милая и услужливая. Наверняка она здесь недавно. Внизу под баром висят листки с долгами постоянных клиентов.

Женщина, сидящая рядом со мной, поднимает голову. По ней видно, что она приняла отчаянное решение сегодня ещё не сдаваться. Не сегодня! Волосы у неё цвета соломы, а нос представляет собой селу тонких капилляров. Она закусила губу. И ни с того ни с сего заговорила со мной.

— Ты ведь нездешний, а?

— Да. Нездешний.

— Что же тогда зыришь на меня так?

— Я на тебя вообще не смотрю.

— Ты хоть знаешь, где ты находишься?

— Где?

— В «Торфяной турбазе»!

— Уж это я знал и без тебя.

Она громко хихикает и заказывает себе ещё одну бутылку пива.

— Да-да… это ты знаешь… А то, что это пивная убийц…

— В самом деле?

— Да. В этом году перед самым закрытием зашёл тут один и хотел купить пачку сигарет в автомате…

— Ну и что?

— А тут был другой парень, он как раз сидел у стойки, там, где ты сейчас. Он вьггащил свой пистолет и укокошил того бедолагу. Просто так. Понятно? Они даже не знали друг друга.

— Ты хочешь меня испугать?

Она смеётся.

— Думаешь, я тебе вру? Спроси у любого, кто хочешь подтвердит.

Все в пивной медленно закивали, мол, этой истории непременно нужно верить.

Женщине, которой на вид было лет тридцать пять, принесли её пиво. И тут она только и начала по-настоящему свой рассказ.

— До восемнадцати я была в монастыре, да? А потом ещё раз была в монастыре, до двадцати одного…

Она уронила голову на руку и стала тереться о неё лбом. Её маленькие глазки были словно красные рыбки в мутной жиже.

— И вот тогда-то и появился мой первый и последний мужчина. И я ему дала. А чистота — то — всё! Как не бывало.

Я слушал её с удовольствием. Она сильно косила. Левый глаз целил вверх, а правый наискосок вниз. Ткким же образом вели себя её груди под неопрятной блузкой. Мне нравятся искажённые формы. По крайней мере, они необычны.

— Тринадцать лет я была замужем, да? А потом он втюрился в одну морскую корову! Только потому, что она моложе… Прикинь, соседи позвонили мне в рождественский вечер, чтобы сообщить, что он трахается с другой! Ну, и разве я позволю кому — нибудь обманывать меня, да? В наше-то время! Заболеешь тут!