Хельмут Крауссер - Сытый мир

Человек: С этим я согласен. Время то и дело ходит в туалет и опорожняется. Это получает разные названия — в зависимости от того, кто в результате побеждает. Но это никого не интересует, меня по крайней мере. Цивилизация на пороге смены тысячелетий — что она собой представляет? Куча младенческого барахла и крика, перекаканные памперсы в мусорном баке на стоянке у автобана. Взгляни на людей! Они ведут колониальные войны — на спонсорской основе, — проповедуют здоровый образ жизни и называют всё это сознательным. Фанатичные идиоты, они спасают китов и насаждают тропические леса, а в родном доме производят на свет таких милых маленьких деток — единственных природных врагов, каких когда-либо знали киты. И потом строится детский сад, а на пять детских садов — одна школа, а на пять школ — один парк культуры и отдыха и так далее, пока для всех их не потребуется одного просторного кладбища. Мне смертельно стыдно за всю эту банду перед всем внеземным и высшим. Теперь сам видишь, как сильно я их люблю.

Хаген: Это всё развлечения в свободное время. Они преходящи. Я устал. Однако у меня перед глазами светлеет. Контуры постепенно становятся отчётливее.

Человек: Ну, мне пора идти.

Хаген: Почему же?

Человек: Разве тебе не ясно? Трагическая оперная парочка трахается только раз, в этом и заключается три четверти трагедии.

Хаген: Разве мы так трагичны?

Человек: Ну конечно же. В немецком духе до дальше некуда.

Хаген: Эй! Куда же ты пойдёшь? Я в худшем случае южно-немец! А ты кто такой, как тебя вообще зовут?

Человек: Спроси об этом у леса бульварных листков. Они переназвали меня по-своему.

Хаген: Эй, слышишь? Ушёл. Проклятие, если бы я хотя бы мог ясно видеть… Силы небесные. Ирод. Это же был Ирод! Человек, за голову которого дают сто тысяч марок! Наиболее ненавидимый всеми персонаж. И я его отпустил на все четыре стороны! Если бы я только мог видеть! Но уже становится лучше.

Часы, отнятые у сна путём вымогательства, приглушённая палитра пустынных красок, а меня всё ещё щекочет страх что-нибудь пропустить…

В голове неизлечимо разрастается симфония дня — альтовое крещендо, к которому присоединяются оригинальные инструменты. Вялые глаза слезятся, а в лопатках тлеет боль — осложнение от миров, навязавшихся на мою шею. Я хватаюсь за подмышки, раздираю обеими пятернями свалявшиеся волосы.

Идти в такую рань вдоль Леопольд-штрасе — это пародия на триумфальное шествие. Мой кулак хоть и размозжён вчерашней дракой, но я радостно вздымаю эту кашу над головой и размахиваю ею как флагом — но ликующих криков не издаю. Крики — это акустическое пресмыкательство и раболепие. Красивое завели в Древнем Риме обыкновение — чтобы в триумфальном шествии участвовали и побеждённые тоже. Апатичный взор, распухшие ступни.

В одно прекрасное утро всё здесь запылает, очень мило всё здесь будет гореть синим пламенем, прорыв в небе будет источать кровь, а на грешную землю прольётся небывалый свет. Это было бы самое щадящее из заслуженного. Господи, прости мне моё кощунство, нет на меня Аиды, которая пропела бы нам своё троекратное «Расе»! Милая, где же ты? Нет-нет-нет, я воспеваю войну и неистовство, крепко держусь за Вергилия и иду с ним, пошатываясь и горланя: «Агта virumque сало qui TYojae primus ab oris…»- и так далее.

И вот что поразительно: такое количество борцов-одиночек с перекошенными от злобы харями бороздит просторы утренних улиц… Они сосредоточенно совершают обход: глаза их постреливают, еле заметно, то налево, то направо, держа в обозрении поле битвы на сто восемьдесят градусов. Время от времени они бросают быстрый взгляд через плечо, как будто опасаясь погони: руки готовы сжаться в кулаки… Они держатся прямо и с достоинством — без небрежности, но и без отчаянного безрассудства. Осторожность сидит у них в подкорке. Некоторые сжимают губы до судорожного побеления. Хе-хе. Ну, держись. Когда герои вестернов отбрасывают в сторону свою сигарету и начинается музыка…

Обидел меня Ирод. Скотина такая. И как он только меня не обзывал! И даже хотел меня убить, он собирался стать моим убийцей! А ведь я ему ничего не сделал! Я давно уже не грудной ребёнок и ни в чём таком не провинился: вот уже года два, как я без резинки не наведывался ни в одну укромную расщелину, никакого отношения к делу размножения не имею. Не знаю, что и подумать.