Владимир Якименко: Сочинение

Лёка кашлял, мусолил сигарету, в глазах у него стояли слёзы.

Нет, не мог Серёжа знать тогда, что случившееся и к нему имеет самое прямое отношение. В тот миг хотелось одного: уйти, убежать, зарыться в прохладную, шуршащую накрахмаленным бельём постель, отгородиться ото всех — чтобы ни Демьяна, ни его тупых, безжалостных дружков.

«Завтра в классе всё будет совсем по-иному, — думал Серёжа. — Расскажу Максу. Вместе отомстим за Лёку».

И невдомёк ему было, что это ведь только начало, первое, едва приметное звено в бесконечно долгой цепи.

Утром до занятий в суете, беготне Серёжа не успел рассказать Максу о происшедшем. А на перемене и вовсе решил не распространяться. И без слов стало ясно. Лишь только прозвенел звонок, на глазах у всех со свистом пересекла класс зелёная папка Демьяна и шлёпнулась, подобно толстой жабе, на передний стол возле самого носа Лёки Голубчикова.

— Голубчик, отнесёшь!..

Поражённый класс замер. Головы всех повернулись к Голубчику. Все затаили дыхание и ждали.

Нет, Голубчик не возмутился, не вскочил, не крикнул Демьяну в запальчивости: «Ни фига себе, что я, нанялся?» — не отфутболил папку на прежнее место, владельцу. Он только мучительно покраснел и стащил торопливо с повлажневшего сразу носа очки в тонкой золочёной оправе. Близоруко сощурившись, поднёс очки к губам, подышал на стёкла и начал протирать их мятым клетчатым платком. Словно не слышал.

За прошедшую ночь Лёка изменился до неузнаваемости: согнулся, поник к земле, как саженец, у которого вырвали вдруг подпорку. Серёжа не мог вынести приниженного вида его, жалость подступала к горлу, пальцы сами собою нервно сжимались в кулаки. И тогда вздрогнул вдруг от пронзительного желания вскочить, догнать в дверях Демьяна, этого самоуверенного наглеца, и, захлебнувшись криком: «Получай, сволочь! Получай, мучитель! За Лёку… Получай!» — со всей мочи ударить его по голове этой проклятой папкой, чтобы свалился, пополз, закричал и страх оживил, наконец, оловянно-тусклые глаза.

Хотя странным образом даже в эти минуты в глубине души жило ясное чувство, что никогда, никогда не сможет решиться. Он потерял эту возможность. Вернее, тогда, в сквере, он отнялеё у себя.

Вскоре отыскалось и оправдание, установилось, хоть на время, в душе подобие равновесия и покоя. Главное — о случившемся в сквере не узнал никто. Для всех осталось тайной. Лёка после пережитого как будто потерял дар речи. Открывал рот только на уроках, да и то тянул слова, заикался. На вопросы Макса и вовсе не отвечал. Глядел себе под ноги, закусив губу, и молчал. Даже когда поправился Зубик и, заподозрив что-то, неделю ходил по пятам, настойчиво приступая к Лёке с расспросами. Даже тогда…

— Шизанулся Голубчик, точно, — сказал как-то Макс после очередной безуспешной попытки разговорить Лёку.

Лёку оставили в покое.

А Лёка… Он свыкся со своим новым положением, безропотно принял его, выполняя изо дня в день обязанности рабски покорного слуги при Демьяне. Он стал просто: «Отнеси!», «Сделай!», «Подай!» или «Слышь, ты, чтоб достал!». Он потерял имя,сломался окончательно, а это лишь подтверждало, что действительно «слабак», «трус», «слюнтяй», а может быть, и «лёгкий шиз», как утверждает Макс. И нечего мучиться из-за него, нечего страдать. Сам виноват. Что они, в няньки нанялись? Всё равно рано или поздно…

Серёжа отдалился, отступил в сторону, в тень, стараясь не замечать, не видеть, будто и не дружили с детства, не стояли рядом у злополучной скамейки в мокром скверике. Даже пренебрежительное, гадливое какое-то чувство по отношению к Лёке появилось.

И вот Лёка Голубчиков ушёл, унося остаток надежды. Комната сразу показалась тесной, узкой. Куда бы ни шагнул теперь Серёжа, везде он натыкался на мебель. Стулья, кресла, диван, обтянутые малиновой рубчатой тканью, надулись, чуть ли не втрое увеличившись в размерах. Они стояли теперь повсюду, наглые толстяки-мастодонты, бесцеремонно занимая собою всё свободное пространство.

«Вот ведь и Пашка-Упырь, верный телохранитель, и тот боится Демьяна…» — думал Серёжа, хватая воздух судорожно раскрытым ртом. От страха, возможно, и ненавидит. Чувствует, что и его в любую минуту может Демьян… Хотя со стороны кажется — неразлучны. А всё-таки существует запретная черта, через которую Демьян не позволяет переступить никому. Стоит только попробовать приблизиться, и — глазом не успеешь моргнуть — полетишь, покатишься вниз, беспомощный, униженный, жалкий. И вновь будешь смотреть, задрав голову, как он маячит в вышине недосягаемо, распространяя вокруг самодовольное сияние. Он всё отсёк от себя и поставил единственно — на исключительность. Первый или никакой. Тут и разгадка! Стоит только одному кому-нибудь стать с ним вровень — и вот уже Демьян нуль, червяк. Он погиб, он затемнён. Исчезнет всесильный король, гроза школы и окрестных дворов. И останется просто Витя Демьянов, у которого несомненный дар математика (так по крайней мере утверждает математичка Клара). Ну и что? Таких математиков только в их школе десяток, Демьян станет, как все; он растворится в толпе, безликий, незаметный.