Леонид Зорин - Обида

Она потянула краешек ситчика в узорных цветках, отбросила в сторону легкое летнее покрывало и, выключив свет, проговорила:

— Что ты застыл? Тебе помочь?

Чуть слышно он бормотнул:

— Сам справлюсь.

Когда они стали единым целым, единым двуглавым существом, летевшим незнамо куда сквозь время, он, оглушенный открытием, понял, что всю свою молодость ждал этой ночи, ничем не похожей на те, что случались. Казалось, что комнату заливает ночное солнце и все дурманнее дышат вокруг полевые травы, прогретые полднем до корешков.

— Все, командир, я поплыла, — выдохнула она с усилием.

— Сдаешься?

— Сдаюсь. Твой верх, мой низ. Панк-рок не заводит, а ты завел.

Когда счастливое опустошение вновь разделило их тела, когда они оба изошли, изнемогли, возвратились из странствия, она сказала:

— Не увернулась. Достала Москва не мытьем, так катаньем. Прислала тебя на мою голову.

Он возразил:

— Не Москва, а газета.

— Нет разницы. Все равно — Москва. Свобода, неравенство и блядство. Это Арефий точно сказал.

Чуть приподнявшись на узкой кровати, он пристально на нее посмотрел:

— Ох, и не любите вы Москвы.

Она потрепала его волосы жесткой ладонью и вздохнула.

— За что любить-то? За жир, за спесь? Ну, хрен с ней. Мы сейчас отдыхаем.

— «Как пахарь, битва отдыхает», — вспомнилось вдруг, но улыбка памяти тут же погасла и пропала.

Она притянула к себе его голову, шепнула:

— Хорошо со мной было?

Он не сумел ей сразу ответить. Слишком томило то, что он понял: так не было и больше не будет.

Уткнувшись лбом в ее твердую грудь, он горячо ее заверил:

— Лучшая ночь двадцать первого века.

Она недоверчиво усмехнулась:

— Признался бы честно, такая напасть — вдруг на ржаной помол потянуло.

Он вспомнил, как обратился к себе со сходным вопросом и рассердился — не то на нее, не то на себя:

— Да перестань ты комплексовать. Просто какой-то сословный синдром.

Она рассмеялась:

— Скажите пожалуйста — какие научные слова.

Он огрызнулся:

— Слова как слова. Не хуже слова «мероприятие». Что ты все время прибедняешься?

Она помолчала, потом откликнулась:

— А никуда не денешься, Жекочка. Люди без межи не живут.

— Живут. И мы это доказали, — сказал он, жарко ее целуя.

— Я не про то, замечательный Жекочка. В кровати весь век не проживешь.

— Обидно.

— Еще бы не обидно. В кровати ты горазд чертоломить.

Слова были лестными, но не обрадовали. Уже знакомый колючий морозец снова скребком прошелся по сердцу.

— Ксанка…

— Ну что? Я вся — внимание.

Он почувствовал, как она напряглась, и все же спросил:

— С кем ты живешь?

— С матерью. Тебя не касается. Я не спрашиваю, кого ты топчешь.

— А я спрашиваю.

— Живу без хозяина. Я никому ничем не обязанная. Допросы вообще ненавижу.

— Ну вот и до ненависти доехали, — сказал он со вздохом. — Всегда под рукой.

— А не пытай. Не обаятельно.

И добавила:

— Я недобрая, верно. Да что — в добре-то? Одна только скука.

Он неожиданно озлился:

— И зло — это скука. В три раза бо€€льшая.

Она рассмеялась и спросила:

— Что же ты на фашистку запал?

Женечка недовольно буркнул:

— Лучше б, конечно, на беспартийную. Беспартийные — нормальные люди.

— Не повезло тебе, бедный Жекочка.

— Не повезло. Но духом не падаю.

Он снова привлек ее к себе. Она раздраженно отстранилась.

— Век бы этих нормальных не видеть. Тошно глядеть. Хуже их нет. Родятся, а зачем, неизвестно. Правила зубрят, задачки решают, потом горбатятся, как муравьи. От скуки паруются, деток делают, от этой же скуки пьют до белки.

— Что значит — «до белки»?

— До белой горячки. Надо бы знать, раз в газете работаешь.

Он почувствовал себя уязвленным.

— Твои дружки совсем не горбатятся?

— С запасом! Ты не переживай, — сказала она. — Им достается. Бесплатного сыра нет нигде. И самый дорогой — в мышеловке. Но мы не полезем в нее. Не надейтесь. А будет в том нужда — подсобят.

— Свет, значит, не без добрых людей? — спросил он с усмешкой.

Она кивнула.

— Конечно. Куда же нам, злым, без добрых? Все, Жекочка, как в сериале. Богатые тоже плачут. И платят. Кто по расчету, кто — от души. Бывает даже и власть — с понятием. Даст базу в Минаевском лесу. Всяко бывает, мой сладкий Жекочка.

Он не сумел унять интереса:

— Это вам мой земляк объяснил?

И тут же почувствовал — нервами, кожей, — как она разом закаменела.

— Какой земляк?

— А бывший десантник.

Она прищурилась и спросила: