Леонид Зорин - Обида

Греков не успел удивиться ее материнским интонациям. Глаза ее вновь заледенели:

— Сопишь, будто тебе его жалко. Ты косоглазого жалеешь.

— Я всех жалею. Тебя — в особенности.

— Не надо. Я тебе говорила: жалости я не признаю.

Он взял ее за руку и произнес, едва ли слыша, что говорит. Знал лишь одно: что он ни скажет — бессмысленно и бесполезно.

— Поедешь со мной? Не пожалеешь.

Она окинула его взглядом, спросила с неприкрытой насмешкой:

— Спасаешь или замуж берешь?

— И то и другое.

Она вздохнула и медленно освободила руку.

— Нет, Жекочка. Я — из другой массы.

— Опять за свое…

— Приходится, Жекочка. В прошлом столетии в нашем городе случилась одна жуткая драма. Московский бард приезжал на гастроль. Его же фанаты его и убили. С народом дружбу водить опасно.

— Слышал уже, — сказал он морщась. — И про Монахова, и про то, что наш народ щетиной зарос. Ты повторяешься.

— А не беда. Повторение, говорят, мать учения. В детстве соседка под нашим окном все голосила любимую песенку: «Милый, расходятся наши путя».

Он чувствовал, как велико расстояние, так быстро пролегшее между ними. Уже невозможно вообразить то, что они лежали рядом, что их обезумевшие тела принадлежали одно другому, склеились, срослись нераздельно. Было немыслимо убедиться: прошло всего несколько часов — и эта нерасторжимая связь уже ничего не означает. Словно ночной пожар за окном оставил от нее головешки.

Но хуже всего, что она права и вариантов тут вовсе нет. Она и впрямь «из другой массы», и масса эта стала критической.

Он произнес с неподдельной злостью:

— У каждого есть любимая песня. Кто голосит, что путя расходятся, кто — про десантный батальон.

И тут же просек, что сделал ошибку, что этого говорить не стоило. По-глупому забыл про опаску, но промолчать было свыше сил — тоска и досада соединились.

Она не спеша поднялась с диванчика, участливо и грустно вздохнула:

— Зря ты сюда явился, Жекочка. Не надо было тебе возникать. Езжай в Москву. Счастливо добраться.

Потом разворошила прическу жесткой ладонью и двинулась и двери.

— Ксана… — позвал он.

Не обернувшись, она помахала ему рукой.

Он кинулся к окну, он смотрел, как Ксана пересекает площадь, как скрывается за сумрачным зданием губернского вместилища власти. В комнате все еще будто плавал запах нагретой в поле травы. Он жадно вобрал его в себя и сразу же захлебнулся от горя.

Он вспомнил, как вместе с ней поднимался по шатким ступеням в жилье Ростиславлева, в котором его продемонстрировали приезжему с простуженным басом. На лестнице было узко и тесно, она взяла его пальцы своими и стиснула в шершавой руке.

Запах полуденной травы все еще мутил его голову. Куда деваться? Кому поплакаться? Нет, жаловаться — последнее дело. Жалобщиков она не выносит.

Как он не встал у нее на дороге, дал ей уйти? Невероятно. И почему не сумел втолковать, что уже поздно рубить их надвое, оставив после этого жить. Нет, не нашел волшебного слова. Его и не существует в природе.

Стемнело. До отбытия поезда, который его увезет в столицу из очередной репортерской ездки, осталось немногим более часа. Он оглядел свой недавний приют, утрамбовал вещички в сумку. Выйдя на улицу, он задумался: остановить ли ему машину? Глупо. Вокзал, в сущности, рядом. Можно проехать на автобусе эти полторы остановки, можно дойти до него пешком. Именно так он и поступит — то будет последняя прогулка перед прощанием с городом О.

Он завернул за угол здания и двинулся вдоль ближнего сквера. Пора уж расстаться мне с этим городом. Пора. Я устал от его перепадов. От этих домов с их темными тайнами. От сдавленных криков. От грозных пророчеств. От непреходящего чувства угрозы, которую я ощущаю рядом, которая все ближе и ближе. В эту минуту, в эту секунду спрессовывает воздух вокруг и — вот! — настигает меня и обрушивается, с размаху дробит мой бедный череп.

— Есть все-таки на свете счастливчики, — сказал Викентий Максимович Мамин. — Ни тебе трещины, ни отека. Левей на полпальца, сильней на полвзмаха, и мы бы здесь с вами не рассуждали. То ли он сам заспешил, скиксовал, то ли Сукнов помешал приложиться. Все дополнительные вопросы Дмитрию Павловичу Осташкину. Он вам, как я понимаю, известен.

Мамин явился к нему в больницу. Сутулясь, сидел на табурете и даже не думал скрывать удивления, видя, что Женечка уцелел. Сосед по палате ушел покурить — либо попался тактичный малый, либо проявлял уважение к следователю из прокуратуры, прибывшему из Москвы в город О.