Леонид Зорин - Обида

— Поездка была не из приятных, — сказал он вслух. — Но я не жалею. Похоже, она была нужна.

Бурский со вздохом пожал плечами.

— А ученик-то — авантюрист. Слава Господу, наконец это выяснилось.

Женечка Греков рассмеялся.

— Да и учитель рванул в репортеры, когда ему не было и двадцати.

— Не помню, — сказал задумчиво Бурский, — но если была потребность игры, то не такой жизнеопасной. Вы все помешались на адреналине.

— Иначе жизнь была бы скучной.

— То был бы лучший ее вариант, — заметил Бурский.

— Не в эти годы.

— Ну, поздравляю, — озлился Бурский, — у нас конфликт отцов и детей. Могли вы прожить и без знакомства с неублажимым Ростиславлевым и его знойной декламацией. Весь век свой провел я в мире слов и знаю, что есть слова-преследователи, вроде «духовности» и «соборности». Возможно, что при своем рождении они имели какой-то смысл, однако с годами они состарились и просто бегут за тобой, как псы. Стали ручными и дрессированными. Утратили первородную тайну, а стало быть, и все колдовство. Теперь очевиднее всего их выхолощенность и опустошенность.

Да, сударь, уже никуда не деться! В былые эпохи еще оставался шанс эмигрировать в русский язык. Но нынче, когда с одной стороны ползет осатаневший прогресс, с другой — административный ресурс, лишились мы и этой возможности — язык превращен в терминологию. Обычная участь слов и понятий, которые выпотрошены политикой. Мы не хотим ни понять, ни увидеть ее несовместимости с жизнью, понять, что по сути вся эта борьба — борьба злободневности со временем и, если цель жизни — в самом течении, цель политики — изменить ее русло. Жизнь нельзя привнести в политику, но можно внести этот вирус в жизнь. Чем мы успешно и занимаемся. У нас, Женечка, и бог политический. Deus politicus. Аминь.

— Эта болезнь уже на исходе, — сказал Женечка. — Последние хрипы.

— Пожалуй, — вдруг согласился Бурский. — В организованном государстве можно и без нее обойтись. Здоровью нашему полезен русский холод. Мы, Женечка, северная страна. Весна у нас дружная, да недолгая. Любая сырость нас раздражает, а солнышко слишком жарко печет. Мороз дисциплинирует головы и побуждает жить в строю.

— Что-то вы нынче злы, патриарше, — сказал Женечка, — куда делся ваш юмор?

— Я зол с утра, а с юмором — худо. Юмор — награда за легкую мысль и необремененное сердце. Мой юмор людей заставляет ежиться и обходить меня за квартал. Впрочем, и с Роминым так обстояло. С ним избегали заговаривать. А видели б вы его в свои лета!

— Думаю, что я в свои лета ему бы не слишком приглянулся.

— Пройдет, — убежденно заверил Бурский, — девушки вас вылечат быстро.

Женечка помолчал и сказал:

— Девушкам я не внушаю доверия. Со мной они особенно бдительны.

Бурский сказал:

— Они-то расслабятся. Важно, что доктор вами доволен.

— Относительно, — усмехнулся Греков. — «Жить будете, а петь — никогда».

— Когда же вы пели? — спросил Бурский.

— Я пел, — сказал Женечка. — Только не вслух. До свидания, Александр Евгеньевич.

— Удачи, Евгений Александрович.

Бурский зашагал по аллейке. Женечка Греков смотрел ему вслед. Возраст! Гораздо многоречивей, чем был еще несколько лет назад. Тогда он предпочитал отделываться короткими и емкими репликами. Теперь откуда-то произросла ростиславлевская тяга к периодам.

«Идет и размахивает палкой, кому-то грозит или что-то доказывает. Прошел мимо памятника Есенину, ускорил шаг, едва различим.

Он полагает, что я напрасно сделал налет на город О. Дайте мне срок, Александр Евгеньевич. Я соберу себя и отпишусь. То, что я знаю, должно быть сказано.

Все так — между мною и этим знанием будут тесниться слова-преследователи, будут вовсю себя предлагать. Доверься им — и все твои годы пройдут под этот вкрадчивый шелест. Но если и впрямь вербальный мир есть вся моя жизнь — дело плохо. Тогда я участвую в пародии, в театре теней, в игре теней и сам уже не способен понять, где тени, где те, кто их отбрасывает».

Рыжее рябоватое небо окрасилось сиреневым цветом. Час, когда столица становится доступней, понятнее и родней — в ней возникает нечто домашнее, связывающее тебя с этим городом.

А город О. с его пыльными улицами, с его коричнево-желтыми крышами, с длинной дорогой в Микрорайон, с поляной перед Минаевским лесом, вдруг показался ему сочиненным, каким-то безумным ночным виденьем, растаявшим с приходом зари. Но он уже хорошо понимал, что это не так, совсем не так, что этот приснопамятный морок отныне соседствует в нем с Москвою, отныне он — в них, а они теперь — в нем.