Леонид Зорин - Обида

— Нас ждет огонь смертельный, — старательно выводил Димон. — И все ж бессилен он.

И все поддержали:

— Сомненья прочь, Уходит в ночь отдельный, Десятый наш десантный батальон.

«Слышал бы только Окуджава, как они приспособили песню, как повторяют его слова. Присвоили. Люди это умеют. Стоит подумать о том на досуге».

Женечка Греков не столько слушал, сколько смотрел, как они поют. Пение сильно походило на некий торжественный ритуал. Что-то в него подсознательно вкладывалось — не то присяга, не то желание вновь ощутить, что все едины.

Карла прикрыл ладошкой очи, белые брови сурово сдвинулись. Потом он скрестил на груди ручонки («Да, Бонапарт», — подумал Греков,) и замер, едва шевеля губами. Не то подпевал, не то молился.

«Я, как Гринев на пиру пугачевцев», — мысленно усмехнулся Женечка.

— И, значит, нам нужна одна победа, Одна на всех, мы за ценой не постоим, — пел Димон, положив свою смуглую руку на круглое Ксанино плечо.

Женечка Греков вдруг ясно понял, что хочет забыть про все на свете, про свою важную командировку, про город О. с его обаяньем и скрытой потаенной угрозой. Хочет забыть про Казачий лес и про Минаевский — заодно, про базу со смешным стадионом. Он хочет забыть про все, что увидел, в особенности про то, что услышал, не исключая и монологов беловолосого Ростиславлева, который был ему интересен. А хочет он только смотреть на Ксану, на ставшее печальным лицо, на синь ее глаз, на припухшие губы и нос с его трогательной горбинкой, с его приподнятыми ноздрями, дерзко и своенравно распахнутыми. И, глядя на смуглую руку Димона, легшую на ее плечо, чувствовал, как в нем закипает болезненная саднящая злость. «Если не уберешь свою граблю, — шептал он мысленно, — я запущу в тебя этой пепельницей со всеми чинариками». И — странное дело! — красивый Димон, будто приняв его сигнал и подчинясь такой команде, снял свою руку с ее плеча.

— Спасибо за песню, — промолвил гость. — Утешили бывшего десантника. Ну, на дорожку… — Он поднял стакан. — За то, чтобы в вас не было страха. Не бойтесь. Ни власти, ни зоны, ни смерти. Живем мы все равно только раз, а страх размазывает по стенке. Согласны? — он посмотрел на Грекова.

То, что вопрос обращен к нему, было для Женечки неожиданным.

— Тут не поспоришь, — развел он руками. — Но трудно забыть, что живем лишь раз.

Валя пропела:

— Хоть раз, да мой…

— Не просто, — кивнул бывший десантник. — Однако зоны не обойдешь, с властью и смертью не сговоришься. Нужно тренировать свою смелость. С утра ежедневно. А то — атрофируется. Так же, как всякая часть организма. Прощайте. Был рад свести знакомство.

«Очень ты рад, — подумал Женечка, — имени-отчества не назвал». И попрощался:

— До свидания.

Он вновь сказал себе: «Я его видел. А где — не вспомню. Никак не вспомню».

Приезжий ответно ощупал Женечку цепким запоминающим взглядом и обменялся с Ростиславлевым рукопожатием напоследок. Ладошка Серафима Сергеевича скрылась в громадной горсти бесследно, точно нашла себе убежище.

— С богом, — сказал Серафим Сергеевич.

В голосе его было волнение, на Женечкин слух — даже торжественность. Этакий звучный финальный аккорд.

Гость вышел. За ним — молодые люди. «Почетный караул суетится». Короткий, похожий на выстрел, хлопок — дверь затворилась. И разом стих нестройный гул голосов из прихожей.

— Ну что же, я в вашем распоряжении, — сказал Ростиславлев. — Мы — вдвоем. Но, очевидно, ненадолго. Используем предоставленный срок. Стало быть, переключайте вновь свое внимание с нашего гостя на скромного местного обывателя.

«И он ревнует. Внимание общества должно быть направлено на него». Эта мысль развеселила Грекова и словно вернула ему равновесие.

— Ваш гость — таинственный господин, — сказал он. — Я был не в своей тарелке. Не знал, как надо к нему обратиться.

— Он захотел на вас взглянуть, но не захотел вам представиться. Что ж, я не стану его называть, коли он этого сам не сделал. Тут деликатная ситуация, — не без лукавства сказал альбинос.

— Уж больно он грозен, — откликнулся Женечка. — «Не бойтесь ничего. Даже смерти». Хотелось бы все же с ней разминуться.

Сказав это, он включил диктофон.

— Вы рано постарели, голубчик, — сочувственно произнес Ростиславлев. — А молодые не любят старцев, даже когда эти старцы — их сверстники. Они, молодые, других не жалеют, и, значит, — не вправе жалеть себя. И разговаривать с ними должно на уровне их ощущения жизни. Когда энергия ищет выхода, она не терпит здравого смысла.