Градус беседы, так мирно начатый за этим столом, на котором стояли тарелки с остатками еды, бутылки с еще недопитой водкой и за которым недавно пели, заметно повысился. «Самое время подкинуть дровишек», — подумал Греков. Он озабоченно проговорил:
— Не ты ли, мать наша революция, что бойкая необгонимая тройка?..
Он не ошибся. Костер запылал.
— А все так и есть! Еще одно скомпрометированное слово, — саркастически сказал Ростиславлев. — Эк вас травмировал залп Авроры, даром что он был холостой! Но революция неотменима, она только меняет свой облик. Необязательно быть социальной, может, в конце концов, оказаться и религиозной войной, и национальным возрождением — в зависимости от характера времени и поступательного процесса. Что же до отношения к смерти, которой вам страшно взглянуть в глаза, то ведь не все его разделяют. Вы здесь узнали троих-четверых, но в этом городе, кроме них, много отчаявшихся и отчаянных. Не говоря уж о всей Руси. К смерти они относятся проще.
Он снова одарил собеседника совиным сострадательным взглядом.
— Борьба, которая завязалась, никак не зависит от наших намерений и тем более настроений. И в ней есть своя предопределенность. Когда же человек приближается к вершинным минутам этой борьбы, он просто обязан идти на таран. И мусульманские самоубийцы, как прежде японские камикадзе, однажды поняли это шкурой.
Но для верующего суицид греховен, для атеиста он абсурден, стало быть, требуется внести в возможность конца — только в возможность! — некое новое содержание. И — самое важное — новое чувство. Головокружительный риск, кураж и отвагу русской рулетки. Надежду, что у «бездны на краю», вы станете вровень с вашим роком и подчините его себе.
Итак, не уход в небытие, нет, озорная игра со смертью, и, повторяю, — игра на равных. Не жаться, не трепетать пред нею, но причаститься, понять ее мистику как постижение высшей тайны, превращающее людей в богов.
«Слишком эффектно, — подумал Греков, — но вот про отчаявшихся и отчаянных, про то, что в России их не счесть, — это значительно серьезней.
Скоро уж два десятилетия, как все трудней понимать друг друга. Двусмысленное слово „карьера“ блестяще прошло реабилитацию, люди успеха в большой цене. Да я и сам современный мажорик, и надо прикладывать усилия, чтоб вызвать в себе гражданскую скорбь. Возможна ль хоть какая-то связь меж процветающим Женечкой Грековым и тем, кто считает себя отверженным? Все это может кончиться скверно».
— Очень опасная рулетка и очень жестокая игра, — сказал он, стараясь, чтоб его голос звучал бесстрастно и отстраненно. — Мне кажется, вы ей зря приписываете некую скрытую красоту. Мне ближе Адорно, который заметил, что после Освенцима нет поэзии.
— Адорно всех запугал этой фразой, — нетерпеливо сказал Ростиславлев. — Поэзия в традиционном смысле — та, пасторальная, буколическая, альковная, полная вздохов и слез, — эта поэзия сходит на нет. Таков ход вещей, при чем тут Аушвиц? Поэзия усыхает в буднях. Но есть amor fati — любовь к судьбе, самой опасной и жестокой. Я не защитник газовых камер, но после Освенцима поэзию гораздо легче вообразить, чем после размеренной повседневности. Пусть — трагедийную поэзию, зловещую, мрачную, но несомненную. Жизнь может быть будничной, смерть — никогда. Если вы помните путь человечества, то знаете: действенный идеализм всегда балансирует на грани и часто эту грань переходит. Так было в эпоху Робеспьера, так было в Германии и у нас. В этом смысле у Аушвица есть свое место — кровавое, страшное, даже преступное, но только ему принадлежащее в истории национальной идеи. Нам лишь не следует забывать, что это не первое преступление, через которое популяция прошла, мужая и совершенствуясь. В сущности, вся ее история — от уничтожения Трои до распятия Иисуса Христа, от Варфоломеевской ночи до войн, опустошивших планету, — лишь биография преступлений.
Однако же мы их переживаем, осваиваем, идем вперед. Представьте себе, что Освенцим взял верх. Всего через век он стал бы страницей в учебнике, все черное стерли б, все страшное выхолостили и забыли бы. Он бы остался в ряду побед. И новая общность существовала бы по естественному закону нации, гордясь своей боевой дорогой и благодарная тем, кто принял все протори, грязь и прах — на себя.
Тут-то бы окончательно выяснилось, что ваш еврейский профессор Адорно решающим образом просчитался. У этой восторжествовавшей общности есть своя музыка, своя песнь. Есть у нее и своя поэзия, конец которой он предрекал.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу