Леонид Зорин - Обида

Матвей хохотнул. Ксана вздохнула:

— Просто уменьшенная копия. Рубашка такая же, как у Матвея. Гриндерсы — тоже как у Матвея. Только шнурки пока еще черные.

Она провела широкой ладонью по гладко выбритой голове.

Матвей вступился:

— Он еще мелкий.

— Белые надо заслужить, — буркнул подросток.

— А что это значит?

— А это значит, — сказал Матвей, — не побояться кровь пролить.

Греков спросил:

— Свою? Чужую?

Матвей помедлил, потом сказал:

— Как фишка ляжет. Не прогинайся.

Красавец Димон вдруг произнес:

— Только поймите. Дело не в пришлых. Лучше сказать: не в них одних. Бывают местные хуже пришлых. Здесь не кино. Чужие ходят. Мы ведь и сами хороши. Другой раз я думаю: и не заметили, как стали шестерить у уродов. У черных, у белых, своих, не своих — без разницы, все равно — в кювете. Вы спрашиваете нас, а я — вас: за что я чужой на своей земле?

Теперь он стал на себя не похож. От сдержанности и следа не осталось.

— Остынь, человека напугаешь, — сказал Арефий. — Не удивляйтесь. Мы тут заводимся с пол-оборота. Все малость чокнутые. Все психи. Ну, на войне других не бывает.

— А вы — на войне?

— А вы не заметили? — Арефий впервые улыбнулся. — Она уже началась. И раскручивается.

Ксана заметила:

— Просишь Димку, чтоб он не пугал, а сам пугаешь.

— Я не пугаю, я информирую. На всякий случай, прошу прощения.

— За что ж вас прощать? — отозвался Женечка. — За откровенный разговор? Так ведь я только за ним и прибыл. Наоборот, я благодарен.

— Понятно. «Будем взаимно вежливы», — сказал Арефий. — Все это — лишнее. Поняли нас — и хорошо.

— Понял, что война началась, — Женечка Греков рассмеялся. — И что шнурки дают за заслуги.

То, что он видел, и то, что слышал, было ему и занятно и важно, кое-что даже и неожиданно. Но было еще одно обстоятельство, усиливавшее его смятение. Все время он следил за собою — не посмотреть бы лишний разочек на дерзкое Ксанино лицо, и все-таки, неведомо как, только его все время и видел. «Это какое-то наваждение. Черт знает что со мной происходит. Просто чистейшее черт знает что».

Однако, когда он остался один, мысли вернулись к предмету беседы. Не так уж много и было сказано в сравнении с тем, что изрек Ростиславлев. Это естественно — учитель красноречивей учеников. Тем более, потенциальный трибун, перемолчавший в своем укрытии, заждавшийся свежего человека. Наверняка он себя ощущает вторым Леонтьевым, удалившимся из шумной столицы в Оптину пустынь. С тою же мессианской целью — додумать, образовать, просветить. Впрочем, не только. Еще и направить. Благословить на бой свое воинство и некоего военачальника. Война началась. Вы не заметили? Белые шнурки наготове.

Да, молодые сказали немного. И все же достаточно. Началось. Еще неизвестно, как ляжет фишка.

Он вновь подумал об альбиносе. Теперь окончательно понятно: дух, столь зависимый от востребованности, к тому же вербующий прихожан, уже никогда не удовольствуется своим внебытийным существованием. Он хочет дыханья судьбы и почвы. Он жаждет стать энергией мысли. Неважно, теряет при этом мысль свою исходную полноту, тем более свой творческий пламень. Важно участие в игре. Пускай это даже игра с огнем. Все то же вечное заблуждение, что тернии приводят нас к звездам.

А все же, пока Женечка Греков оглядывает наш мир с пригорка, живет не в соответствии с возрастом, сей старец совершает поступок. Не тот, что откладывают на понедельник. И не минутный подвиг воли, который, однако же, не меняет привычного течения жизни. Его поступок небезопасен и может дорого обойтись.

Глазастое воображение Женечки, которое никогда не спит, подстерегает свою минуту, снова тревожно заклокотало. И он увидел перед собой неведомое ему лицо. Еще совсем молодое, юное, преображенное решимостью и знаком беды, — лицо человека, который знает, что с ним случится спустя мгновенье, и все же, все же, не душит готовых раздаться слов. И все же: «мы — люди, вы — людоеды».

Потом он вспомнил о барде Монахове, которого много лет назад убили неподалеку, в Роще. Женечка невольно поежился.

Он попытался поднять свой дух. Не зря Камышина так хотела, чтобы он встретился со златоустом. Не зря он и сам его добивался. А неизвестные солдатики — лишь дополнительная краска. Если быть честным, он даже не знал, так ли она необходима.

Он и готовился увидеть стайку замкнувшихся зверьков, застывших в круговой обороне, — темная полулегальная жизнь мало способствует откровенности. Ему неслыханно повезло — нежданно налететь на поэта. К тому ж совершившего поворот, сменившего среду обитания. Женечка уже знал, что поэты с их изнурительным самолюбием редко молчат о том, что свербит. Всякая исповедь вслух заразительна. Развязывает языки остальным. Вот они и заговорили. Естественно, каждый на свой манер.