Джон Фаулз - Куколка

О: Милость дается взаймы. Настанет день расплаты, и должника сурово накажут в назиданье другим. Все будет прах и пепел, все сгинет в пламени, какое я видала.

В: Ну, запрягла-поехала! Ты выдаешь желаемое за действительное, что лишь говорит об твоей невоздержанности. Бог его знает, как оно будет. Лучше скажи, как собираешься изменить наш мир.

О: Правильной жизнью по свету и слову Христову.

В: Тогда и я напророчу: вашу лавочку твердолобых строптивцев поделом прикроют. Не отвечай, я по горло сыт досужими спорами. Сейчас мы закончим, но прежде вот мое строгое уведомленье: никому ни слова об нашей беседе и событьях апреля — мая. Ни мужу, ни отцу, ни Уордли — ни единой душе. Никаких разговоров об свидетельствах твоей веры и явленьях его сиятельства. Не вздумай пророчествовать. Ясно выражаюсь?

О: Яснее Ирода.

В: Не надо ни правды, ни лжи, я требую только молчанья. Сейчас в том поклянешься и подпишешь бумагу. Имя-то сумеешь проставить?

О: Ежели шайка твоя думает, что сможет заточить Божью истину, я стану узилищем, чтоб доказать обратное. Земное имя свое писать умею.

В: Предупреждаю: ослушаешься, я непременно об том узнаю, и ты проклянешь день, когда распустила язык.

О: И себя, ежели нарушу данное слово.

В: Еще не все. Подпишешь начальные показанья — мол, после первого мая никаких сношений с его сиятельством не имела, известий об них напрямую иль через третьих лиц не получала. Без всяких видений и духовных бесед. Тверди одно: не ведаю, что с ними сталось.

О: Подпишу.

В: Чему ухмыляешься?

О: Малость хвать, а главное долой.

В: Хвать в острог, коли раззвонишь.

О: Звона не будет, будет благовест.

В: И последнее: ежели вдруг, не важно когда, выяснится, что ты солгала, с тобою обойдутся как с тем должником, вовремя не вернувшим заемную милость. Ты ощутишь весь гнев родных его сиятельства и мой собственный. Вот ужо будет назиданье другим.

О: Быть посему.

(Свидетельница подписывает зачитанную ей присягу, что надлежаще засвидетельствовано.)

В: Ладно, пока ступай. Но ежели что, явишься по первому зову.

Ребекка встает. Джон Тюдор смотрит на Аскью; во взгляде его нет подчиненной угодливости, одно лишь изумление — надо ж, как оно обернулось. Ребекка делает шаг к двери, но стряпчий ее останавливает:

— Тут еще кое-что… хоть я возражал… Будь моя воля, за твою наглость я б приказал всыпать тебе по первое число… — Он мнется. — Вот, велено отдать на приданое младенцу.

Порывшись в жилетном кармане, Аскью бросает на стол золотую монетку.

— Не надобно.

— Бери. Приказано.

— Нет.

— Гордыня. Ничто иное.

— Нет.

— Возьми. Упрашивать не стану.

Ребекка мотает головой.

— Тогда прими то, от чего нельзя отказаться. Пророчество.

Оба смотрят друг другу в глаза.

— Рано иль поздно тебя вздернут.

Ребекка не отводит взгляд:

— И у тебя есть нужда, мистер Аскью. Любви тебе.

Она выходит, стряпчий собирает записи. Взяв отвергнутую гинею, он бросает свирепый взгляд на секретаря, готовый сорвать злость. Но тот, не будь дурак, уткнулся в бумаги.

Манчестер, октября десятого дня

Ваша светлость,

вряд ли сии материалы вызовут Ваше доверье, однако питаю надежду, что мне будет позволено изложить собственное мненье: сие не заурядное вранье иль небылица жуликоватой бабы, спасающей свою шкуру, ибо истинная плутня сочинила б меньший вздор, дабы не подвергать вышеупомянутую зловредную шкуру столь великой опасности. Ежели коротко, то вслед за древним мудрецом приходится сказать Credo quia absurdum {156} и во многом (ежели не во всем) поверить Ребекке Ли, ибо поверить ей невозможно. Безусловно, она подверглась сильному влиянью его сиятельства и их слуги, для чего имелась благодатная почва обид, полученных в ее прежней распутной жизни. Я убежден, что в обычном смысле она не лжет, то бишь искренне верит в природу и значенье произошедших событий; non obstante {157} я столь же крепко убежден, что показанья ее не соответствуют истине.

Прежде надобно кое-что пояснить касательно ее припадка, не выглядевшего умышленно заготовленным в духе суеверной сектантки. Гораздо подозрительнее ее поведенье после того, как она пришла в себя. Сие нелегко объяснить, но в ней будто открылось нечто новое, дотоле скрываемое, этакая разгульная наглость, подмеченная мною в ее бывшей хозяйке Клейборн. Из протокола видно, что она улыбалась, но текст не передает того нескрываемого презренья к моему вопросу, не постыдно ль то, что ей привиделось. Однако в дерзости ее не читалось стремленья обмануть. Я бы сказал, припадок укрепил ее в своенравной гордыне и полном безразличье к тому, насколько непочтительно ее повеленье на допросе.