Джон Фаулз - Куколка

В: А сейчас пытаешься улизнуть от меня.

О: Я говорю правду, кою ты не приемлешь. Надо лгать, и тогда тебе поверят — ты лучшее тому доказательство.

В: Откровенная ложь и непристойные байки ничем не отличаются. Ладно, голуба, дело к вечеру, но мы не закончили. Я тебя не отпускаю, а то, глядишь, за ночь на пару с благоверным насочиняешь новых небылиц. Переночуешь там, где обедала, ясно? Разговаривать только с моим секретарем, он надзиратель хоть куда.

О: Видит Бог, ты не вправе.

В: Что ж, могу отправить в городскую тюрьму, ежели тебе угодны горбушка с водой и вшивый тюфяк. Еще поговори — схлопочешь.

О: Извести мужа и отца. Я знаю, они ждут.

В: Поумерь наглость-то! Пшла прочь и благодари Бога за мое милосердье, коего ты не заслуживаешь!

Десятью минутами позже к обществу мистера Аскью добавляются трое мужчин. В комнату они не проходят, но сгрудились в дверях, будто опасаясь подцепить заразу. Видимо, стряпчий передумал касательно наглой просьбы подследственной и допустил к себе протестую депутацию. Когда в сопровождении надзирателя Ребекка покинула комнату, Аскью подошел к окну. Солнце уже село, сумерки потихоньку окутывали обезлюдевшую площадь. Впрочем, не вполне обезлюдевшую: три мужские фигуры на углу, мрачные и неумолимые, точно эринии, теперь маячили в окружении маленькой толпы из десяти человек, шесть из которых были женщины — три старухи и три девушки, все одетые на манер Ребекки. Этакая униформа, а также тринадцать пар глаз, неотрывно глядевших на окно, в котором появился Аскью, свидетельствовали о неслучайности сборища.

Стряпчего заметили, и тринадцать пар ладоней вразброд, но проворно сложились у груди. Однако молитва не прозвучала, как не последовало ни выкриков, ни угрожающих жестов, ибо то было выражением не просьбы, но требования, скрытым вызовом, что подтверждали насупленные лица. Несколько секунд стряпчий и столпы праведности играли в гляделки, но затем Аскью в прямом и переносном смысле отступил, ибо в комнату вернулся секретарь, молча показавший большой ключ от комнаты Ребекки. Чиновник прошел к конторке и стал собирать исписанные неразборчивыми каракулями листы, готовясь к утомительной дешифровке. Вдруг Аскью отрывисто что-то буркнул. Секретарь явно удивился приказу, но промолчал и, поклонившись, вышел из комнаты.

Средний в долгогривой троице — портной Джеймс Уордли, самый низкорослый, но явный вожак. Он сед и кажется старше своих пятидесяти — поношенное лицо все в морщинах. Если б не очки в стальной оправе, Уордли выглядел бы тем, кто с плеча режет правду-матку, но оптическое приспособление, снабженное маленькими шорами, придает злобности его подслеповатому взгляду, которым из-за круглых стеклышек он сверлит стряпчего. Никто из троих не снял широкополую квакерскую шляпу, чем неосознанно выказал дерзкую, но вместе с тем смущенную осведомленность в том, насколько изолированы от обычного общества представители воинствующих политических и религиозных сект, вынужденные соседствовать с нормальными людьми.

Костлявому мужу Ребекки определенно не по себе. Вопреки своим оптимистическим прогнозам, в нынешней роли он явно мандражирует и выглядит не потенциальным смутьяном, но унылым прохожим, случайно затесавшимся в эту компанию. В отличие от вожака, Джон Ли вперил взгляд под ноги сморчку-стряпчему. Похоже, он шибко жалеет, что его сюда занесло. Иное дело отец Ребекки: в противовес растерянному зятю, на лице этого коренастого сверстника Уордли, облаченного в темные сюртук и панталоны, написана твердая решимость не уступить ни пяди. Взгляд его прям и даже задирист, а брошенные вдоль тела руки сжаты в кулаки, будто готовые к драке.

Уордли — олицетворение сварливости и противоречия; он свято верен своим убеждениям, в которых всего приятнее возможность поглумиться над алогичностью противника (в частности, над тупым довольством отъявленной несправедливостью мира) и сладостно излить желчь в посулах уготованных ему адовых мук. В нем обитает дух Тома Пейна {141} , а еще бессчетных сутяжников прошлого столетия; секта Французских Пророков лишь отдушина для его несговорчивой, ершистой натуры.

Меланхоличный Джон Ли — всего-навсего невежественный мистик, нахватавшийся пророческой лексики, но убежденный, что его словоблудие суть божественное откровение; он сам себя дурачит и сам себе простодушно верит. Для нас он — анахронизм, ибо, как многие из его сословия, начисто лишен ощущения собственного «я», способного хоть в ничтожной степени влиять на окружающий мир, тогда как последний остолоп из наших современников им обладает. Декартовское Cogito, ergo sum {142} ему недоступно даже в нынешнем сокращенном варианте «я есть». Современное «я» и без размышлений знает, что существует. Конечно, тогдашняя интеллигенция имела четкое, хоть не вполне равное нынешнему понимание собственной самости, однако наша привычка к постижению прошлого через его попов, аддисонов, стилов и джонсонов {143} все переворачивает с ног на голову, и мы благополучно забываем, что художественный гений нетипичен в любую эпоху.