Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Дернувшись, оттолкнул жену от себя.

Выйдя из мастерской, Юло прошел через сарай и остановился на заснеженном дворе. Глубоко вдыхал и выдыхал воздух. Еще и еще раз! Улыбнулся. Опустив руку в карман, нащупал метеорит. Сжал его крепко, до боли.

— Я выкую из него сердце!

На другой день заявились подгулявшие Ондрей Надер и Петер Гунар. Весело, будто входили не в обитель печали, постучались они в кухонную дверь и поздоровались. Только когда удивленно обернулись к ним скорбные лица, они опамятовались. Без слова протянули всем руки.

— Где он лежит? — спросил наконец бывший староста Ондрей Надер.

— В передней горнице! — сказала вдова.

Мужчины немедля отправились туда. Обступили покойного Мартина Пиханду и с минуту безмолвно на него глазели. Склонившись, оба подробно изучали его лицо, словно хотели удостовериться, помер ли он на самом деле или притворяется, разыгрывая одну из своих обычных шуток, на какие его веселый нрав всегда был горазд.

После короткого обследования усопшего они уверились, что все — без обману. Переглянулись, почти одновременно дернули плечами, а потом скорчили выразительные рожи, словно хотели поведать друг другу: «Что ж, раз так, ничего не попишешь!»

— Мартин Пиханда, — произнес над покойником Ондрей Надер, — ты не был плохим человеком, хотя очень уж скоро и негаданно отошел в вечность из этого бренного мира. — Он сглотнул слюну, затем посмотрел на лесного управителя, даже оборотился к нему — Ты небось хорошо помнишь, что за славный человек был наш Мартинко. Это он возвел и обустроил общинное стойло для быков.

— Да разве только в этом дело, — перебил старосту Петер Гунар. — Это был человек несказанно справедливый! Ты ведь наверняка помнишь, как мудро он покарал вора Ошкару за то, что тот у пани фарарши украл из-под задницы расшитую золотом подушку. Ошкаре пришлось не только возвернуть ей подушку, но Пиханда заставил его поцеловать пани фараршу в то место, которым она по обыкновению касалась подушки.

И они бы, верно, отдавались воспоминаниям до полуночи, но старосту вдруг разобрала икота, сильные позывы которой не было мочи сдержать. Пересиливал он себя вовсю, а там и побрел растерянно прочь. Лесной управитель послушно последовал за ним. Вдова Ружена и Само, выйдя проводить посетителей, решили, что староста стонет от расстройства. И должно быть, потому так неприязненно косились они на лесного управителя — он-то все суетился и, похоже было, нисколько не печалился из-за смерти товарища.

На третий день были похороны.

Пришел священник Крептух и в присутствии Само постоял над покойником, тихо творя молитву. Само не мог разобрать ни единого слова, ибо священник очень невнятно бубнил что-то под нос. Наконец он осенил покойного крестным знамением.

— Жаль, что меня тут не было в его последний час, — сказал пастор Крептух. — Легче было бы ему отойти…

— Отошел он легко, даже слишком легко, — проговорил Само.

— У многих в этот миг настает просветление. Кто знает, возможно, и у него оно настало бы, хотя в последние двадцать лет он не захаживал в храм божий, — сказал пастор с упреком. — И ты, по всему видать, на меня сердце держишь?!

— На вас — вовсе нет, — сказал Само.

— Так неужто на бога? — удивился пастор.

— С ним я не знаком.

— Безбожники! — вскричал священник и побежал к дверям. — Если бы не твоя мать, женщина богобоязненная, ноги бы моей в этом доме не было! И его бы не стал хоронить!

— Церковный налог он платил! — перебил его Само.

— Не богохульствуй! — замахал пастор Крептух руками, осенил себя крестом и поспешно вышел из комнаты. Спустя минуту он уже приглушенно разговаривал с матерью. Само не знал, надо ли ему выйти или остаться с отцом. Он решил было накрыть гроб крышкой, но в этот момент в кухне усилился шум голосов: к двум прежним присоединился третий. Двери скрипнули и отворились. В них стоял Валент.

— Я не смог приехать раньше, — сказал он. — Гермина больна, лежит в постели…

Само понимающе кивнул.

Братья взглянули друг на друга и обнялись. Валент подошел к гробу — взял отца за руку. Движение было столь стремительным, что дернулось все тело покойного. Даже гроб сдвинулся. Сын погладил отца но лицу, поцеловал его в лоб, а потом поднял глаза на Само:

— Какие были его последние слова?

— Не знаю! — отозвался Само. — Он умирал один…

— Один? — удивился Валент и вытер бледный вспотевший лоб белым платком. — Как же вы могли… Так внезапно!