Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Кристина и Матей шли рядом молча. Гомон, музыка, говор и суета праздника доносились до них все глуше и наконец совсем заглохли. Матей попытался схватить Кристину за руку, но она мягко отвела его широкую ладонь. Они остановились на миг, обменялись в темноте взглядами и двинулись дальше, опять без единого слова. Вошли под липы неподалеку от Кристининого дома. Листья над их головами шумели, ветви качались. Ветерок, влажный и освежающий, приносил из окрестных садов запах скошенного сена. Матей Срок взял Кристину за плечи, хотел привлечь к себе. Она улыбнулась, но не поддалась.

— Пусти! — сказала спокойно.

Он отпустил ее, оперся о дерево, впился ногтями в кору.

— Ломаешься? — спросил. — Почему?

— Потому что так хочется! — сказала тихо, убежденно.

— А чего мне хочется, знаешь?

— Не знаю!

— Тогда слушай! — сказал он настойчиво. — Ступай домой, а я подожду. А как ваши уснут, постучусь к тебе в окошко, и ты отворишь… Вот чего мне хочется!

— Нет, — сказала она решительно. — А я не хочу!

— Отчего ты ко мне такая?

— Такая, какая есть!

— Коли так — знай, — выпалил он осерженно и громко, но тут же понизил голос, — больше ни за что к тебе не приду, даже не взгляну в твою сторону!

В злобе он попробовал раскачать липу, потом сердито пнул ногой землю. Глубоко засунув руки в карманы брюк, пошел прочь. Ни разу не обернулся. Пройдя немного, стал тихонько насвистывать и чем больше удалялся, тем громче свистел. Кристина стояла, слушала визгливую мелодию и неизвестно отчего взъярилась. В приступе гнева ее обдало жаром, и она ладонями сжала лицо. Захотелось догнать Матея, исколошматить всего. Исцарапать бы ему ногтями лицо, пальцами выдрать волосы, ухо зубами отгрызть… Но она не в силах была шевельнуться — стояла и стояла на месте. Стояла и тогда, когда Матея уже и след простыл, когда уже не слышно было его наглого свиста. Она вдруг опомнилась и обнаружила, что из глаз текут слезы. Почувствовав их соленый вкус во рту, она до крови прикусила нижнюю губу.

Молодой Йозеф Надер, по мнению многих — влюбленный до умопомрачения, по мнению своему и еще кой-кого — восставший против розни двух семейств, из коих одна его собственная, сидел на празднике, устроенном пожарниками на постоялом дворе у Герша, до самого конца. Бражники, молодые пары и любопытные кумушки уже давно разбрелись по домам. Пожарники привели в порядок — согласно договоренности с корчмарем — отведенные для вечера помещения. Лишь Йожко Надер сидел за столом, то упрямо поигрывая ножиком, то задумчиво подпирая ладонями лицо. Светало, в окна пробивалось солнечное воскресное утро. Петухи уже давно отпели свои рулады, а Йожко все сидел да сидел. В сторонке от него за другим широким дубовым столом доедали свой завтрак музыканты, запивая его вином, которое назаказывали для них мужики и парни. Цыгане сочувственно поглядывали на Йозефа и качали головами, словно никак не могли взять в толк, как можно быть так безнадежно и упрямо влюбленным. Они и еду ему подсовывали, и вином угощали, но Йозеф знай таращился на двери, ведущие в кухню, и ждал, когда же появится в них Марта. Бродяга и вор Ошкара был единственный, кто высидел за столом с Йозефом Надером. Бубнил ему в ухо свои уже набившие оскомину байки из семейной, бродяжьей и воровской жизни. Ошкара дрейфил идти домой по многим соображениям: он был на гулянье, на котором быть ему возбранялось; он напился и свое пребывание на вечере непомерно затянул; и что самое главное — его многолетняя подружка девица Мраклова, а ныне как бы уже и жена, числилась в горном Липтове среди самых могутных и рослых женщин. Девица Мраклова сильным пожатием могучей длани могла выдавить из любого сухого полена по меньшей мере каплю воды. Бродяга и вор Ошкара был прямой противоположностью с ней. Худой, изможденный, костлявый, он словно провалился в свою утробу, в самого себя, словно пожрал себя изнутри. А высох он так потому, дескать, что однажды случилось с ним нечто совершенно немыслимое, чему он и сам тогда поверить не мог. Обчистив забитый до отказа военный продовольственный склад, он до того обожрался, что его невообразимо раздуло. И то — кабы просто раздуло. Его разнесло так, что казалось, вот-вот лопнет. И это еще не все! При той усладе и благости, что он испытывал от полного насыщения, уж можно было выдержать какую-никакую боль. Хуже было другое: Ошкара не мог облегчиться. Ветры в нем застопорились и никак не отходили, жестоко мучила колика, и, хотя какое-то время спустя его и тянуло неудержимо по малой и большой нужде, что-то в нем как бы заклинило, и облегчения ни от чего не наступало. Он крючился, метался в болях неделю и уж было подумал, что пришел ему конец, как вдруг случилось желанное: он облегчился. До самого вечера выдавал из себя излишества… Но вдруг с ужасом обнаружил, что выдавал не только остатки нищи, а кишки и желудок. Вылетели они из него начисто, будто сгнили внутри. Перепугался он тогда несказанно и снова подумал, что настал его последний час. Однако жил день, два, неделю, месяц, год и, наконец, уверовал, что можно жить и без кишок и без желудка, без еды и питья. Остались от него кожа да кости, но он жил. «Эй, — всюду кричал он, похваляясь, — мне достаточно только дышать, право, только дышать!» И в самом деле, с той поры никто не видал, чтобы он ел или пил; разве что палинку: она — как он сам уверял — шла прямо в кровь.