Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

Ищейки ретиво ринулись защищать государство, но вопреки их усилиям, вопреки жандармам, вооруженным до зубов гусарам, винтовкам, револьверам и штыкам на улицах росли баррикады и множились кровавые понедельники, вторники, среды, четверги… Мускулистые руки мужчин и женщин с отчаянной решимостью занесли уже шило над натянутым барабаном монархии. Судьбы людей слились в одну железную массу, в единую волю: «Необходимо полное равноправие народов и народностей в общественной и государственной жизни, оно послужит основой построения многонационального мира и прочного содружества всех народов и народностей Венгрии. Необходимо превратить Австро-Венгрию в образцовые Соединенные Штаты Европы на демократической и социалистической основе при национальной автономии».

Обо всем этом писали газеты, возглашали ораторы на тайных и открытых собраниях, а поздней и из тюрем. Обо всем этом толковали в корчмах, трактирах, кофейнях, гостиницах, борделях, в кабинетах — правительственных и неправительственных, — в постелях любовниц…

Само чувствовал и понимал: что-то должно произойти!

Да, что-то обязательно произойдет!

Это ощущали, понимали, на это надеялись сотни тысяч людей в Австро-Венгрии, и Само Пиханда ничуть не удивился, когда сын его Петер в один из своих приездов домой объявил:

— Я вступил в социал-демократическую партию!

— Стало быть, ты уже не хочешь чинить и изобретать часы? — спросил отец.

— Почему? — Сын сделал большие глаза.

— Коль ударился в политику.

— Ну, знал бы ты, в каком согласии живут часы и политика, — ответил ему Петер.

Само Пиханда не удивился и тогда, когда его второй сын, Самко, мастер-лесовод, сообщил ему:

— Я уезжаю в Америку!

— Ты и в Америку? — спросил отец.

— Мы поженимся с Евой Швандовой и вместе уедем.

— С Евой?

— Читал бы ты письма, что шлет ее отец из Америки! Он и нас зовет, обещает помочь на первых порах. Евина мать тоже согласна…

— Так с Евой, говоришь?

— А ты разве не знал? — заудивлялся сын Самко. — Мы с ней почти два года как вместе… Маме я уже все сказал. А повезет, воротимся при деньгах.

Само Пиханда не смел противиться. Сыграли свадьбу.

Молодожены собрались в Америку. Евин отец Матей Шванда купил и выслал им билеты на пароход, и весной тысяча девятьсот четырнадцатого года они в Гамбурге отчалили от берегов Европы.

Само Пиханда не грустил, но и не радовался.

Все кругом неудержимо куда-то катилось. Это тревожило, возбуждало его. Он что-то чуял, а вот что — он и сам точно не знал. Иной раз его даже передергивало от мысли: а уж не бунтовщик ли он сам? И когда в мае пожаловал Гагош, Само спросил его по обыкновению:

— Война будет, пан Гагош?

— Видите ли, пан Пиханда, для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги! — как всегда ответил нищий.

— А что, если деньги на войну уже имеются, пан Гагош?

— Про это мне ничего не известно, пан Пиханда!

Да и Пиханда не знал ничего, он лишь смутно предчувствовал: что-то должно произойти.

К черту! К Перуну! Бога! Христа! Богородицу! Дьявол бы все побрал и замотал! Пропади все пропадом! Провались оно в тартарары! Чтоб все сгинуло! Пралик тя зашиби! Трястись бы тебе лихоманкой! Клятая работа!

Что-то обязательно стрясется!

И — стряслось!

На исходе июня тысяча девятьсот четырнадцатого года в притихшую мельницу вбежал запыхавшийся нищий Гагош. Споткнувшись о порог, упал. Из его сумы высыпались на пол цветные стеклышки, блестящие мелкие камешки, заржавелые гвозди, огрызки хлеба и два облупленных крутых яйца.

— Пан мельник! — пронзительно закричал Гагош с пола. — Пан мельник!

— Здесь я! — отозвался Само Пиханда снизу, от привода.

Гагош неуклюже поднялся с пола, перешагнул через суму, соскользнувшую с плеча, раздавил ногой одно яйцо и, рванувшись к лестнице, стал поспешно спускаться. Уже почти у самой земли наступил на край широкой штанины и завалился прямо в открытый мешок муки. Мешок опрокинулся, мука взвихрилась и обсыпала стенавшего нищего. Само Пиханда рассмеялся. Гагош вскочил и, растерянный, испуганный, схватил смеющегося мельника за рубаху:

— Вот и стряслось, пан Пихан да! — вымолвил он на одном дыхании.

— Что стряслось? — спросил Пиханда, все еще борясь с приступом смеха.