Петер Ярош - Тысячелетняя пчела

— Что нового на свете? — спросил его как-то раз Само.

— Много чего, пан Пиханда, много! — вздохнул Гагош, внимательно наблюдая за мельником, сыпавшим зерно на жернова…

— А что именно, пан Гагош?

— Не знаю, что вы имеете в виду, только все бурлит. Народ в больших городах бунтует, не хочет мириться с нищетой. Да и с какой стати? Не все же могут вроде меня взять в руку посох, повесить на плечо пустую суму и податься в мир. Мне-то все одно: ни жены, ни детей. Под любой елиной может смерть прибрать, и никто по мне не хватится. Зла на свете много, пан Пиханда, и его все больше становится.

— Будет война, пан Гагош?

— Для войны, пан Пиханда, нужны три вещи: деньги, деньги и деньги!

— Кто надумает воевать, тот и деньги найдет.

— И то сказать! — подтвердил Гагош.

— А как насчет революции? — продолжал Само.

Нищий ухмыльнулся.

— Революции?! — Гагош растерянно покачал головой… — Все хотят ее и все боятся… Господам нужна одна революция, бедноте — другая, каждый хочет свою, а десять революций зараз быть не может. Одна проглотит другую. Быть революционером — тоже вроде бы стало модой. Нынче иной закричит погромче в клозете и уж считает себя революционером. Я, к примеру, поверил во французских коммунаров, а разве я революционер? Черта с два! Я только свою жизнь перевернул, и все. В мире от этого ничто не изменилось. Я мог стать адвокатом в Прешпорке или лекарем в Пеште, а вот заделался нищим… Так оно, пан Пиханда, такой уж я революционер. Себялюбец! Себя-то потешил, все отринув, и я вполне доволен тем, что принесет мне завтрашний день. Себя-то я переломил, а вот на большее меня не хватило. А мир от этого — я же говорю — ничуть не изменился. И потому остался я в одиночестве. Изменить свет или даже одного человека — для этого мало тешить только себя — для этого надо пожертвовать, может быть, жизнью, а я на это уже не гожусь! Ну, оставайтесь с миром, я пошел! Прощайте!

Само задумчиво слушал его, потом побежал вдогонку.

— Подождите, пан Гагош!

Он положил ему в суму кусок хлеба и сала.

— Благодарствую! — сказал грустно Гагош.

— Не забывайте нас!

Гагош кивнул и пошел. Само глядел ему вслед, раздумывая над тем, что тот поведал. И вдруг обнаружил, что мельница работает вхолостую. Он очнулся от мыслей и снова взялся за дело.

Настала осень.

Трудно приходилось Само Пиханде с женой и детьми: только и успевай поворачиваться. Ведь надо было скосить и обмолотить хлеб, выкопать картошку раньше других. Едва управились с осенними полевыми работами, как уже всякое утро начали объявляться перед мельницей возы с зерном. Подчас их набивалось с десяток. Крестьяне со всей округи стояли возле упряжек, покуривали, беседовали и ждали, когда придет их черед сгружать мешки. В эти дни Само молотил от зари до зари. А когда на два, на три часа задремывал, заступала его жена и старшие мальчики — Самко и Петер. Иной раз на мельнице пособляла и десятилетняя Эма или хотя бы нянчилась с грудным Мареком.

Иные нетерпеливые крестьяне, прождав час, принимались ворчать.

— Я-то чаял, тут будет меньше народу, — как-то заявился к Само сельчанин Козис, — а его вон сколько! С утра торчу и не знаю, отделаюсь ли до обеда. Поехал бы лучше к мельнику в Гибе или в Выходную, да вот, думаю, родня как-никак, куда уж тащиться!

— Ну и зануда! — покосился Само на Козиса. — Штопор у тебя в заднице, что ли? Дома небось все давно переделал. А хотел быть первым, так мог бы и пораньше встать. А то оставь воз тут, вечером сам его сгружу.

— Да ты что! — взвился Козис. — Оставишь, а потом пяти мешков не досчитаешься! Людей, что ли, не знаю? Я и сам бы мешок утянул, ежели плохо лежит.

— Тогда сторожи их и не ропщи! — отбрил его Само.

— Тяжко без дела! Я-то уж чисто заведенный.

— Дрова вот сложи!

— Дрова? — насторожился Козис. — А что дашь за это?

— Обмолочу бесплатно.

— Что ж, дрова, так дрова! — Козис двинулся к груде поленьев. — Небось знаешь, убить день на мельнице вхолостую — не по мне! Лучше б с мужиками лес сплавлял тут над мельницей…

Само махнул рукой и на Козиса — уже никакого внимания. Он так надсаживался с мешками, что аж пар от него шел, вся рубаха промокла. Козис сбегал во двор, оглядел свою подводу и, убедившись, что все в целости и сохранности, стал укладывать поленницу. Мелкий, но стожильный мужичишка, он работал истово и без надсады. Дома ни минуты не сидел сложа руки. А когда уж и вправду делать было нечего, выходил в поле, приглядывался к частоколинам, вбитым в землю вокруг клеверища, и если хоть одна на сантиметр выдавалась из ряда, перебивал всю изгородь. Или дома, бывало, упрется плечом в поленницу, развалит всю, потом наново складывает. К дереву питал особую слабость, мог без устали с ним возиться. Ярмарки ожидал с нетерпением, потому как давал в пользование торгашам за пять крон жерди для шатров. Тогда, против обыкновения, напивался у Герша. Из-за своей вечной непоседливости сделался знаменитым едоком. Похлебку предпочитал такую горячую, чтоб еще в ложке кипела. Хлебал ее жадно, смачно, а ежели она не ублаготворяла его, окрикивал жену: «Мара, что такое, что такое, похлебка до того холодна, что тебе в ней впору ноги мочить!» Вот и теперь он возился с каждым поленцем. Прямо цацкался с ним. Осматривал со всех сторон и в поленницу укладывал так, чтоб лежало как прибитое. По временам он поднимал голову и поглядывал на вырубку над мельницей, откуда мужики с шумом сплавляли лес. Их там было тьма-тьмущая. Он хотел крикнуть им или засвистать, да раздумал. Поленница росла, и Козис даже не заметил, когда за спиной у него остановился Само.