Фарид Нагим - Земные одежды

Дом выгорел изнутри. Рухнувшая крыша придавила пламя. Дед умер на рассвете.

Димка в последний раз обмыл его тело в баньке. Там, где он рассказывал о казенной помывке, сидело приваленное к стенке его тело, и голова свешивалась, как у куклы, налево, направо, и палками падали руки. Съездил в Линевку и привез старенького глухого муллу, похоронил по мусульманскому обычаю. Помогали Амантай с Альбиной, их отец. На это ушли почти все деньги. Повезли хоронить в тарантасе. Амантай правил лошадью и не оборачивался, а Димка придерживал короткий сверток, подкладывал ладонь под голову. Провожать деда в последний путь пришли баба Катя, Рабига и еще какие-то старухи выползли из своих древесных пещер. Горестной кучкой стояли они на окраине деревни, потому что женщинам не разрешено присутствовать на самом кладбище. Если бы дед их видел сейчас, он, наверное, подшутил бы над ними, матюкнулся и ехидно захихикал.

На следующий день после похорон пропал Барсик. Наверное, он ушел туда, где умирают собаки. Никто из живых еще не находил этого места.

А однажды ночью, не выдержав, Димка сел на велик и поехал в район. Устал смертельно. Бросил велосипед и подождал попутку. К десяти утра был возле Соль-Илецкого РОВД.

— Закрывайте меня! — громко сказал он, войдя в кабинет, полный каких-то людей. — Я не могу больше. Мне страшно. Это я, я их убил!

— Тьфу, ты!

Какой-то чернявый мужчина в рубашке с короткими рукавами, Димка уже видел его в деревне, рванул к себе и втолкнул в боковой кабинет.

— Посиди пока, остынь, — он толкнул его на диван.

Димка посидел, выпил воды из бачка с краником. Потом вернулся тот же мужчина.

— Эльдар Магомедов! — представился он. — Он же капитан Катани, он же Безруков… Водички выпей.

— Пил уже.

— Рембо настоящий твой дед, а! — он восхищенно цыкал и поднимал верхнюю губу, будто хотел достать ею кончик носа. — Ай я-я-яй! Если б ты знал, какую он…

— Это я стрелял, говорю.

— Ты что-то не то говоришь, парень! — цыкнул капитан. — Вся деревня одно говорит, а ты другое. Нам что, всю деревню закрывать? Если б ты знал, какую вы шнягу с отдела сняли. Нам от них больше геморроя было, чем бабла!

— Ясно, — устало сказал Димка.

— А вот нам не ясно, слушай, э? — мужчина вопросительно щелкнул языком и открыл сейф. — На, почитай пока.

Он осторожно положил на стол пистолет.

— Давай, друк, пиши все, что знаешь об этом пук-пук.

— Ничего не знаю. Не помню.

— Молодец, пять минут в отделе, а уже в отказ пошел.

— Трофей, наверное? Что еще может быть?

— Хорошо, мы этот Вальтер пистоль оставим в музее нашего “Поля чудес”. Есть возражения?

Димка помотал головой и крепко сжал ладони коленями.

— Загубил я свою жизнь, — шептал он.

А когда посмотрел на капитана, увидел насмешливый и презрительный взгляд человека, которому, скорее всего, не раз приходилось переступать человеческие и божественные законы.

— Ты вот что, друк. У вас там поп есть, ты к нему, да. Если он не поможет, возвращайся, мы тебе один психушка адрес дадим.

В храме, так же как в детстве, пахло древесной пылью вымытых половиц и семечками, которые лузгали люди во время киносеансов, никакие другие запахи не могли заглушить этого. Сохранилась та же гулкость большого зала. Вон там был экран, на полу перед ним вповалку лежали дети и порой даже собаки. Иногда кто-нибудь подкидывал шапку и по целлулоидному миру взлетал неприятно-реальный черный комок. Бросали шапки и в само полотно. Сидевшие впереди поднимали воротники, потому что задние плевались из трубочек семенами тополя. Там, где лились индийские слезы и джаз играли только девушки, где скакали неуловимые мстители и расстреливали патроны последние герои, где бежали влюбленные вдоль прибрежной линии, теперь тускло горели свечи и мерцали древние лики святых.

— Вы крещеный? — строго спросил священник.

— Вряд ли…

— Что?

— Не знаю, не помню, я — советский.

— Кгм… Пойдемте, поговорим на лоно природы, — предложил он.

— Хорошо.

— Татиана! Татиана! — прогудел он, постучав в бывшую будку кассирши. — Присмотрите!

Прошли мимо закрытого магазина “Юбилейный”, мимо затянутого паутиной памятника героям Великой Отечественной.

— На днях родила женщина из Ветлянки, православная, верующая, — сказал священник, подбирая мирские слова. — Родила и тут же удушила, пребывая в состоянии аффекта, оттого, что не сможет прокормить еще одного ребенка. Удушила и сама ужаснулась… Ее осуждают, говорят, и в войну такого не было. Да. В те роковые годы была огромная вера в победу и надежда на счастливую жизнь, было равенство в горе и радости, взаимопомощь, боговдохновенная энергия была. А сейчас неизмеримо хуже, ведь женщина эта понимает, что энэндэнс — никто никому ничего не должен, что твои проблемы — это только твои проблемы, и стоит она, нищая, с новорожденным на руках перед целой ордой ненасытных, циничных хамов… А к чему я это? — священник беспомощно улыбнулся и нахмурился.