Дорис Лессинг - Сентиментальные агенты в Империи Волиен

— Через несколько минут нам с тобой пора идти в здание суда, в комнату номер три, на переговоры с Колдером и его товарищами.

Он затряс головой, как будто отгоняя гудящие мысли.

— Которые, кстати, организовал ты, — добавил я.

— Клорати, — теперь это был прежний Инсент, неуверенный в себе, до упрямства честный, — по-моему, я немного спятил, а?

— Да, было такое. Но прошу тебя — постарайся сохранить то состояние, в котором ты сейчас, потому что нам надо идти на этот так называемый допрос, или противостояние.

— Что вы со мной сделаете?

— Ну, если сумеешь удержаться в нынешнем состоянии, — ничего. Иначе как бы тебе не пришлось пройти через Общее Погружение.

— Но ведь это ужасно, да?

— Будем надеяться, что до этого не дойдет.

Зал заседаний (полное название — Зал судебных заседаний администрации Волиена) устроен так, чтобы были соблюдены все принципы справедливости: тут правый — тут неправый, тут хороший — тут плохой, вот сидит подсудимый — а вот тот, кто выносит приговор. Это круглая комната, обшитая панелями из какого-то блестящего коричневого камня, так что все, что движется в ней, тут же отражается на стенах в виде тусклого сияния; с одной ее стороны стоит сам аппарат осуждения: впечатляющее кресло, смахивающее на трон, а также вспомогательные, но тоже похожие на трон кресла, скамьи для обвинителей и свидетелей — большинство их обязаны относиться враждебно к жалким представителям аборигенов, располагающимся по другую сторону зала, где для них поставлено штук десять голых скамеек.

В этом организованном Волиеном суде предполагается две позиции; если словом позиция можно обозначить то, что всегда заканчивается однозначно: заключением в тюрьму и пыткой или уничтожением тех, кто сидит по одну сторону суда; те же, кто сидит по другую сторону, уходят домой, чтобы освежиться, подкрепиться и завтра с новыми силами вершить справедливость.

Но у нас тут было три позиции, и мы, не нуждаясь в доказательствах, инстинктивно направились туда, где стояли низкие скамьи, проигнорировав помпезность самого суда, и расставили эти скамьи в форме треугольника. Колдер с сопровождающими заняли места на одной скамье, Кролгул, немного поколебавшись, что выглядело, пожалуй, как симпатичная скромность, уселся в одиночестве на другой. На нем, как всегда, было надето несколько предметов одежды, в целом создававших впечатление униформы: скромная туника серого цвета, мешковатые, обвисшие повседневные форменные брюки, на шее серо-зеленый шарф, шарфами такого типа пользуются тут всегда, чтобы заслонять глаза от блеска еще не растаявших ледников и заснеженных участков. Он всем своим видом воплощал образ ответственного служащего.

Но на самом деле он был смущен. Потому что Инсент, его творение, следовал по пятам за мной — вялый, измученный, и вид у него был такой, будто парень под гипнозом или наглотался наркотиков. Подобное впечатление он произвел не только на Кролгула, но даже на волиенаднанцев. Колдер практически не сразу узнал лощеного и представительного Инсента в этом бледном медлительном юнце, который рухнул рядом со мной на скамью. И это, конечно, не устраивало меня, потому что, по моим планам, именно Инсент должен был озвучить точку зрения мою, а не Кролгула.

Так же, как Кролгул хотел, чтобы Инсент представил его точку зрения.

И вот мы все собрались, спокойно расселись по своим скамьям, но никто не начинал говорить.

Проводить собрание в этом зале было небезопасно, поскольку никто бы не разрешил воспользоваться им для наших целей. Помнится, на одном из митингов в бедняцком районе города Инсент совершенно импульсивно закричал: «Мы донесем наше дело до сердца самого Волиена!»

И теперь в любой момент можно было ожидать появления «самого Волиена» в виде полиции, а то и армии.

Наконец Колдер поднялся, хотя в этом не было нужды: но он не мог иначе, потому что так его научили волиенцы — в присутствии старших положено вставать. Эта большая человеческая глыба, плотная и тяжелая по структуре, как глинистые сланцы и глины, с которыми он работал, взглянув на Инсента, промолвила:

— Сегодня нашему юному герою как будто совсем нечего сказать.

Я, не вставая, заметил, что Инсент, как всем, безусловно, известно, имеет много чего сказать, он, по сути дела, много дней, если не недель, только и делал, что говорил не умолкая и всего несколько часов назад рухнул, свалился с копыт, до последней степени измучившись. Я произнес эти слова тихо, с юмором, поддерживая заданную Кролгулом тональность — говорить негромко, почти иронически.