Владимир Топорков - Щепоть крупной соли

– Мужик не воз, мимо дома не проедет…

И детей Настасья нарожала мужу в угоду. Шутила всякий раз:

– Хотела дочь, да подумала, а вдруг ты меня из роддома не заберёшь, а? Тебе ведь, Гаврила, мужики в доме нужны?

Гаврила глядел на Настасью чуть прищуренными, с теплинкой глазами, кряхтел, точно воз вёз, неуклюже топтался.

– Ну и спасибо. Сыновья, они, Настасья, как стропила – жизнь не уронят, через вечность нести будут…

Ох, Господи, какое время спокойное до войны было! Вроде в доме в каждом углу радость яркой звёздочкой светилась. И сыновья, Колька, Илюша, Сеня, казалось, тоже свет излучали, за стол усаживаясь с воркотнёй своей чуть-чуть бестолковой и смешной до слёз. От отца, видимо, степенность усвоили, за столом сидели важно, и Настасья ребятишкам прислуживала, как мужу, – с радостью, с улыбкой лёгкой.

– Ну, колхоз «Весёлые ребята», навались на картошку.

И «колхоз» наваливался, будто цепами молотил, только хруст за столом стоял.

А теперь вот так же за столом «колхоз» сидит, только нет прежней радости, и ребятишки какие-то отрешённые, глаза бездонные, стоячие, недвижные. Тоже, наверное, об отце думают. Любили они его, огольцы, своей детской любовью. Гаврилу они километра за три встречали, когда тот с работы возвращался, старались шагать с ним в ногу, как солдаты, на отца равнение держали. Может, форма его почти военная такой фасон ребятам придавала, а скорее всего очень им на отца походить хотелось.

О них, детях, вторая душевная тревога у Настасьи.

А впрочем, кто ж разберёт, может, и первая. Одной связкой мысли о муже и детях связаны с подъёма раннего до того времени, как ребят уложит. Колька уже повзрослел, девятый год парню и в доме хозяйничает, а остальные – и смех, и грех – под ногами путаются, за них тревога особая. Она ведь, Настасья, в поле целый день, а Колька – главный командир в доме, царь, бог и воинский начальник над этой мелкотой да над наседкой с цыплятами, телёнком.

На прошлой неделе, когда на скирдовке была Настасья, ударила гроза неожиданно, словно волной накрыла землю, с громом и молнией – взрослый в дрожь придёт, а Колька не о себе в первую очередь подумал – о телёнке, на выгон кинулся, телёнка в хлев приводить, кол ещё силы хватило вытащить, а на большее духу не стало. Телёнок-проказник взбрыкнул, как пружиной подброшенный, и во весь опор помчался, а Колька за ним с верёвкой в руках по лугу на животишке волочился. Ответственность за собой большую чует, верёвку не бросил, а может, соображения не хватило. Так на животе к дому Кольку телёнок и приволок.

А Настасья домой вернулась – Господи Боже! – у Кольки на животе кожа чулком слезла. В горячке ещё держался, только хныкал, а ночью – правду говорят, всякая боль к ночи сильнее – заголосил взахлёб, аж мурашки по телу. Настасья и сама готова в голос припуститься, да соображения хватило маслом сливочным раны помазать, он и приумолк, точно размяк, а потом спокойно засопел под материнской подмышкой.

Вот как оно получается, жизнь какой урок преподносит. Настасья осенью корову продать надумала – не бабье дело корову водить, на неё, круторогую, сена и соломы не напасёшься, да после этого случая мысль в другую колею направилась. Как же её продавать, корову-то, коль она всей семьи кормилица и исцелительница. Уж лучше зубами на лугу сено рвать, чем на такое решиться. Вот поэтому и вскакивает Настасья ни свет ни заря: и завтрак для ребятишек сготовить, и на огороде повилику подёргать. Оно ведь как получается: там щипок, там щипок, а корове сена прибавляется. Зимой и рад бы сорвать, да где, а сейчас благодать – под каждым кустом сенокос, только руки да силу не жалей…

Закипела на загнётке картошка в чёрном, закопчённом чугунке, и Настасья словно ногой свои тяжкие мысли откинула, суетливо двинула рогачами, потом слила кипяток в деревянную лохань, а чугунок опять в печь, пусть подсушится картошка, станет рассыпчатой. Ребятишки за рассыпчатой в первую очередь тянутся, точно она мёдом намазана. Такая же картошка, а поди же! На память вдруг одна забавная история про картошку пришла, и Настасья заулыбалась, даже морщинки лучиками по лицу запрыгали.

В деревне жил мужик с «чудинкой», Степан Огуречкин, мужичонка так себе, соплёй перешибить можно, но большой любитель поесть. Однажды на наряде мужики исключительно для Степана (о его слабости вся деревня знала) разговор завели о том, кто чего за завтраком откушивал да какие у них жёны искусные повара. Особенно сильно распинался Гриша Шавыря, шалопай и выпивоха, но и язычок – как бритва.