Владимир Топорков - Наследство

– Не знаю, – буркнул Бобров, а сам грустно хмыкнул. Может быть, эта музыка по нему плачет, его отпевает, рыдает, склонившись над мёртвым. Все надежды смяла судьба, чёрным грифелем провела черту. В воспалённой памяти возник страшный, почти забытый эпизод из детства, когда со Степаном зимой заблукали в метель на Жидковском поле. Они по просьбе матери Степана хотели привезти соломы, прихватили с собой салазки. Метель только начиналась, ещё робкие снежинки мелькали перед глазами. Но ветер окреп в несколько минут, набрал силу, снег повалил валом, и всё слилось в прозрачном полумраке. Им стало страшно и они повернули домой, но их следы заровнял снег. Хоть какой-нибудь ориентир появился бы, может быть, ветла на огороде Степана, тогда станет легче… Но ничего не было видно в этой безбрежной мути. Только за несколько шагов выступил из снежной пелены дом Степана, и они обрадованно побежали по снежной целине, спотыкаясь и падая.

Вот и сейчас перед ним какая-то снежная муть, что там впереди – не видно.

В Осиновом Кусту Бобров зашёл в магазин купить гостинцы сыну – не поймёт Серёжка, если отец без подарка явится. Потом зашагал к скверу перед Домом культуры. Желание это возникло, как немой укор – сколько уже здесь Бобров, а всё не найдёт времени хоть минутку постоять на могиле деда Дикаря, согреть памятью.

Скромная пирамидка с крашеной звездой возвышалась среди тополей. Холмик земли прикрыт нерастаявшим снегом, только в ноздреватых щелях ещё зеленеет по-весеннему трава, будто не коснулась её жёсткая рука осени. Сжалось сердце, словно он, как и вот эта одинокая могилка, оказался брошенным. А может быть, так оно и есть? Кто теперь рядом с ним – только Серёжка да Степан… А другие? Даже Лариса не пишет, как в рот воды набрала…

Он медленно пошёл назад, уже густо-серые сумерки ложились на село, от оттаявшей земли, как дымок от костра, потянулись сизые полосы тумана. И вдруг неожиданная мысль пришла в голову: а ведь дед Иван тоже страдалец за землю. Только тогда у него всё предельно ясно было, как в чистый день: вернуть кормилицу крестьянину, и он со всей своей революционной страстностью исполнял долг, ни на минуту не задумываясь даже о собственной жизни. Может быть, вот так и Бобров должен поступать? Чувствует свою правоту, а это самое главное. За правоту эту надо стоять насмерть.

Мысль эта укрепила шаг, Бобров зашагал легко, размашисто и, уже когда поворачивал к дороге на центральную усадьбу, неожиданно столкнулся с Кузьминым. Тот, видимо, направлялся в райцентр, шёл покачиваясь. Весь облик его – и распахнутая шуба, и сбившаяся шапка на голове, и эта походка, усталая, как после тяжкой работы, – недвусмысленно говорил: опять Михаил Степанович пьян в доску.

Кузьмин остановился за несколько шагов до Боброва, уставился тяжёлым, невидящим взглядом:

– Никак ты, Евгений Иванович?

– Я, – буркнул Бобров и уже хотел разминуться с Кузьминым – говорить с этим человеком сейчас не хотелось, – но тот клешневатыми пальцами схватил за пальто, потянул к себе и уже на ухо прохрипел:

– Слушай, люди болтают – Брежнев умер…

Так вот почему звучала эта скорбная музыка сегодня.

Бобров оттолкнул Кузьмина, пошёл дальше. Яркой злобой наполнилось сознание. Всякая смерть страшна, а этот даже в такой день напился до чёртиков.

Опять появилась боль в груди, и Евгений Иванович с грустью подумал, что, наверное, тревоги последних дней, сегодняшний до слёз обидный разговор с Безукладовым не прошли бесследно. Он укоротил шаг, но боль не ушла, а жгла, жгла. Последнее, что запечатлела память Боброва уже почти перед домом, – как он медленно валится на мягкий снег и, кажется, из-под земли протяжный колокольный звон поплыл в ушах.

Он пришёл в себя на следующий день. Прямо в лицо бил яркий солнечный свет, и Бобров с трудом раскрыл слипшиеся глаза. Какие-то непонятные предметы и вещи окружали его, над головой тянулись провода. Он выпростал руки из-под ослепительной простыни, хотел подняться, чтоб осмотреться, разобраться, но неведомо откуда появившаяся девушка в белом халате склонилась над ним, опалила своим дыханием. Розовощёкая, с белоснежными локонами, она показалась Боброву изумительно красивой.

– Вам нельзя подниматься, – точно узнав его желание, сказала она полушёпотом. – У вас… – И повторила ещё раз: – Вам нельзя подниматься…

Если бы Бобров мог подняться и посмотреть в окно, то он увидел бы, как по припорошенной дорожке спешили в больницу Лариса и Серёжка…