Владимир Топорков - Наследство

И опять плавный ход этих мыслей как взрывом разметало: а что могут люди, если их мнения и не спрашивают? Тогда людское мнение ценно, когда им дорожат. Если бы так было…

Бобров взял ручку, написал заявление. Теперь он это сделал спокойно, с чувством необходимости, размышляя о том, что, видимо, и в самом деле плетью обуха не перешибёшь…

Он отнёс заявление Дунаеву и, не дожидаясь, пока Егор прочитает его, пошёл обратно. Он уже был у двери, когда Егор с хохотком своим обычным, довольным сказал:

– Ладно, сегодня и рассмотрим на заседании правления.

Надо бы остановиться, сказать что-нибудь резкое, но противный этот хохоток, кажется, все жилы в теле натянул, они, как струны, звучно запели, заскрипели ржавым тросом. «Чёрт с ним, – подумал Бобров, пусть наслаждается, а я и без правления проживу».

Он пришёл на квартиру необычно рано, и Серёжка, видимо вернувшийся недавно из школы, уставился на него недоумённо:

– Ты чего, папа?

Только сейчас он подумал, что, видимо, не надо посвящать Серёжку в свои переживания, и сказал как можно равнодушнее:

– Надо нам с тобой к переезду на новое жительство готовиться!

– Прямо сегодня? – воскликнул радостно Серёжка.

– После обеда посмотрим, – сказал Бобров, – может быть, там и краска не подсохла…

– Небось подсохла, – по-взрослому рассудительно сказал Серёжка и испытующе долго поглядывал на отца.

После того разговора со Степаном о комнате для Серёжки мальчишка наполнился какой-то внутренней радостью.

После обеда они сходили на новостройку. Но, как и предвидел Бобров, полы, покрашенные четыре дня назад, ещё отпечатывали след, и даже Серёжка сообразил:

– Ладно, папа, давай ещё потерпим!

Они вернулись на квартиру, и Серёжка уселся за уроки. Тихо зашуршал страницами учебников, а Бобров бесцельно слонялся по комнатам. Он теперь вот так слоняться должен долго, пока не устроится на работу. А может быть, не надо было писать это малодушное заявление? Даже посоветоваться не с кем. Степан на работе, а другие…

Чувствовал Бобров, как бледнеет, почти светящейся становится кожа на лице… Как он мог забыть в это время о Ларисе? Ведь она бы не оказалась безучастной…

Бобров попросил у сына ручку, вырвал несколько листов из тетради и уселся за письмо. Он писал неторопливо, как разговаривал, о всех своих делах, поднимал голову, словно всматривался в возникшее перед ним такое родное и близкое лицо Ларисы, потом опять тихо шуршал ручкой. Только об одном не написал Ларисе – о новой жене Егора. Надо было щадить близкого человека. А то, что Лариса близкий человек, Бобров почувствовал не только сейчас.

После ноябрьских праздников Бобров поехал на приём к Безукладову. Все его попытки добиться справедливости по отношению к Степану, приковать внимание к мыслям Николая Спиридоновича Белова и собственным в районе успеха не имели – первого секретаря не было (он находится в отпуске), а второй долго выслушивать не стал.

– Послушайте, Бобров, – перебил он Евгения Ивановича, – ведь у вас был в колхозе наш инструктор?

– Был.

– Так чего же вы мне голову морочите? Он нам написал, что с вами состоялась обстоятельная беседа. Чего же вы ещё хотите? Какую идею «фикс» пытаетесь нам изложить? Прошу только иметь в виду, председатель колхоза товарищ Дунаев характеризует вас как человека недобросовестного, пытающегося в колхозе плодить рвачей, шабашников…

Слова эти подействовали как холодный душ, Бобров сжался, а потом махнул рукой и вышел из кабинета. Может быть, ему надо было идти напролом, до конца изложить свои аргументы, но внутри что-то сломалось, хрупнуло, как сухой сучок под ногами.

Готовясь к поездке в обком, он боялся, что и там вдруг откажет ему мужество, поэтому со дня на день откладывал поездку. Впрочем, были и причины – переезд, хлопоты по дому, болезнь Серёжки. Надо же было шалуну на застывшей речке прорубь пробить и, разгорячённому после катания на коньках, напиться ледяной, обжигающей воды. Бобров хотел уж попотчевать ремённой кашей Серёжку, но вспомнил свою молодость и остепенился – он тоже был не чище. Пришлось керосином – по старой деревенской привычке – растереть; отпаивать сына чаем с малиной.

Бобров вышел на улицу ещё по темноте и даже опешил от неожиданности: лёг на землю первый снег, чистый, сахарный какой-то, мелкий, как пыль. И сейчас порхают лёгкие снежинки, искрятся в свете окошек. От дома Степана Плахова тень отделилась, двинулась ему навстречу, и влажный снег запел под ногами. По тяжёлым размеренным шагам понял Бобров: Степан уже бодрствует, к нему и направился наверняка.