Владимир Топорков - Засуха

Что-то взметнулось в душе Андрея, словно фонтан от взрыва получился внутри, ещё секунда – и накроется Мрыхин этим фонтаном с головой. Но надо сдержать недовольство, не спустить тормоза, иначе этой самодовольной физиономии придётся в скором времени играть синяками. Торопливость – не лучший судья в любом деле.

Мрыхин с достоинством обошёл штабель, достал из мешка четырёхугольную буханку хлеба, протянул Ольге.

– Можешь не взвешивать – ровно два килограмма. С авансом даю. До конца дня отработаешь.

И опять не удержался, подмигнул:

– Вон у тебя какой помощник!

Пошёл, покачиваясь, по пыльной штукатурке, громко давя сапогами мусор. Вороны, на время оседлавшие маковки церкви, дружно взлетели, наполнили воздух свистом крыльев. Андрей проводил его взглядом, предложил Ольге:

– Домой сходи, сына покорми.

В какую-то секунду уловил он жёсткость во взгляде Силиной, оттенок гнева, но сказал ещё раз мягко, хоть и с нажимом:

– Да-да, отнеси хлеб сыну… А мы свою долю с Нюркой ещё заработаем… Правда, Нюра?

Нюрка сглотнула слюну, она, как и все в деревне, давно голодует, впалый живот и худые, выпирающие острыми ключицами плечи напряжены, но Андрею она перечить не может, и молча кивнула головой. Несколько минут Ольга стояла в нерешительности, сверкала готовыми вот-вот пролить слёзы глазами. Что она испытывала, Андрей примерно догадывался: ощущение стыда за свою бедность мучает её, а с другой стороны – страшное желание спасти сына, удержать рядом с собой это маленькое существо, во имя которого она готова жить и испытывать любые муки.

Наконец она двинулась с места, и Нюрка начала оттаивать лицом, напряжение её спало на глазах, и в словах зазвучало не бессмысленное, а осознанное приказание:

– Да иди ж ты быстрее, дура! Иди и возвращайся!

Почту Сталину за долгие годы приносил один и тот же человек – Поскребышев. Он бесшумно вырастал на пороге, казавшийся огромным, с головой, напоминающей шар, и выставив вперёд красную папку, шёл к столу.

Сталин не любил работать за широким письменным столом с множеством телефонов, а обычно усаживался на один из стульев к столу для заседаний, вооружался цветными карандашами и начинал читать официальные докладные записки, сообщения послов и наркомов, телеграммы партийных комитетов и другие бумаги. Бумаг обычно было немного. Не случайно Поскребышев столько лет прослужил, а скорее прожил рядом со Сталиным. Он давно знал, какие письма и донесения важны шефу, какие он ждёт и радуется, а какие, наоборот, вызывают в нём раздражение и гнев. Жизнеспособность этой системы отрабатывалась десятилетиями, она казалась Поскребышеву идеальной и неуязвимой, и даже капризы грозного Сталина, его повелительность редко касались помощника. О педантичности, о вышколенности помощника ходили анекдоты, которые иногда доходили до уха Поскребышева, и он только усмехался над «злыми языками» – слишком жалкими и нудными, похожими на укус мухи, были эти шутки… Для него главное – дело, личное доверие товарища Сталина.

Порядок посещения Сталина для любого человека мог показаться унизительным и обидным: независимо от ранга и титула он должен был подвергаться обыску его личной охраной, проверяться и перепроверяться. Только Поскребышев мог бесшумной мышью скользнуть в кабинет, оказаться рядом с вождём, неторопливо изложить суть документов, заложенных в папки. Впрочем, Сталин редко выслушивал Поскребышева, он чаще всего читал бумаги сам, накладывал резолюции, давал команду вызвать нужных людей. И ещё одна привычка сложилась за долгие годы: наряду с официальными просьбами, шифровками, донесениями, меморандумами Сталин требовал от своего помощника доставлять иногда письма низовых партийных и советских работников, директоров крупных предприятий.

В почте таких посланий было великое множество, они с трудом прочитывались многочисленными работниками аппарата секретариата и рассылались по нужным исполнителям. Но иногда письма прочитывал и сам Сталин, и на них появлялись то грозные, то ласковые резолюции, написанные отточенным синим карандашом с характерной пометкой: «И. Ст.».

Поскребышев не мог объяснить даже для себя – зачем нужно было вождю читать эти письма, тратить на них драгоценное государственное время. Ведь о любом событии или факте, линии поведения государственных деятелей или политическом курсе ему могли предоставить самую исчерпывающую информацию с детальными комментариями и обстоятельными характеристиками. Но Сталин требовал такие письма, и Поскребышев всякий раз, закладывая в папку какое-нибудь послание (в мыслях он называл эти письма «челобитными» – армейский фельдшер ещё с дореволюционных времён любил это слово), внутренне сжимался: а не вызовет ли это гнев Сталина, не взорвёт ли вождя яростью, не причинит ли вреда самому Поскребышеву?