Е. Бирман - Эмма

— Ага, — пауза, — вы меня понимаете?

— Конечно. — Черт, что ему нужно?

Он, наконец, отложил в сторону свой мешок с едой и что-то нажал. Шлагбаум, дергаясь, поднял свободный конец, указав на стык перекрытия со стеной.

— Просто — идиот, — сказал я. Эмма молчала.

Мы выехали на трассу и теперь молчали оба. Я не разрешал себе тронуть ее руку. Чудная Эмма. Вдоль всей дороги были фонари. Их отражения в роговице глаз Эммы сверкали и затухали, сверкали и затухали. Один раз показалось — блеснуло как-то по-другому. Она не плачет? Нет, не плачет.

Когда, высадив ее у дома (ее с Шарлем дома!), я один возвращался к себе, дул сильный ветер, сталкивая машину то на соседнюю полосу, то к обочине. Войдя в нашу с матерью квартиру, я обнаружил, что окно в ванной комнате так и оставлено открытым (когда уходил, мне не понравился запах — возможно, где-то в глубине стенного кармана, предназначенного для выдвижных рам окна (стекло, жалюзи, сетка), разлагалась миниатюрная ящерица, может быть даже — очень крупная муха или шмель, я чрезвычайно чувствителен к запахам). Видимо, мать, уйдя к знакомым, решила не закрывать окно. На бежевом кафеле было полно сухих листьев (мелких от соседнего дерева и крупных от бегущего по стенам дома вьюнка). Они неприятно, как лопающиеся под ногой крылатые тараканы, хрустели под ногами, и я смел их в совок и отправил в корзину для мусора. Но такие же листья набрались и в сухой открытой ванной. Из душевого шланга я лил воду на ее борта, не допуская заполнения, подгонял листья по мелкой ряби, когда же прекращал поток, они плыли к перекрывающей вход в канализационную преисподнюю решетке сливного отверстия и садились на мель. Они не были похожи на вытащенные на берег лодки. Я сгреб их, превратил в бурый ком и для разнообразия выбросил за окно. Листья на полу — мусор, мокрые, отмытые в ванной — часть природы. Ей и вернул в черноту ночи. Я выключил свет и постоял у окна, дожидаясь, когда стихнет ветер, — перед стеной соседнего дома росло дерево с редкими резными листьями, обвисающими с веток как уши той породы собак, у которой они похожи на оладьи. Дом напротив недавно побелили заново и попутно расколотили матовый колпак небольшой неоновой ламы с четкими крупными черными цифрами номера дома. Лампа теперь светила ярко и таким же контрастным, каким раньше был номер 16, словно черной тушью очерчивался теперь по ночам листьями дерева на стене портрет лысого мужчины с бородой и высоким чистым лбом. Я уже несколько недель следил за тем, как меняется постепенно выражение его лица, мне казалось, что он понемногу теряет рассудок. Дождавшись затишья, я убедился, что со знакомым образом не произошло никаких изменений со времени нашей последней встречи, и благоразумно отошел от окна — из опасения, как бы ветер не скорчил мне физиономию обезумевшего Шарля.

Мне хочется, чтобы приведенный в предыдущей главе не рассказ или монолог мой, а скорее длинный выдох, воспоминание об украденной порции земного блаженства, не был воспринят вами как эротический. Сам же я, сейчас, перечтя написанное, тоже не ощущаю его таковым. Скорее — это мероприятие по поддержанию воспоминаний в образцовом состоянии. Разборка эмоций, смазка чувств. Консервация моей жизни в лучшем и ценнейшем ее повороте. Эмма! Не подлежащая присвоению женщина в газообразном янтаре. Какой должна быть температура окружающего ее сухого янтарного облака? 36.6 градусов, как у Эммы? Или 33–34 — оптимальная температура воды в ванной, которую она принимает, после того, как вернулась домой, к Шарлю? Мне, когда-то чрезвычайно любившему снежную зиму, совестно признаться, но со временем я полюбил тепло. Во время сухого без пыли хамсина я и вообще открываю все окна и даю прокалиться воздуху в доме. Конечно, когда повышается влажность, это становится больше похоже на бассейн, заполненный пять минут назад снятой с огня манной кашей, но зато я знаю, что утром наверняка проснусь не как автомобиль с полицейским «башмаком» на колесе (то есть с блокированной поясницей) и без горбатого кита в горле. Видимо, начинает сказываться возраст.

Позвольте (я много думал об этом), представить вам сейчас выполненную мною реконструкцию видения Эммой этого великого в масштабах моей жизни события. Итак, Эмма в ванной осмысливает происшедшее.

Хоть я и провозгласил в самом начале, что меня вовсе не смущает подражательный характер используемых мною литературных приемов, все же, когда дело доходит до «потока сознания», даже мне становится не по себе. Этот метод представляет собой до того легкую поживу для литературного вора, лежит таким сочным куском мяса прямо на пути голодного кота, что… в общем, краснея, мучаясь, внутренне зажмурившись, я решил испробовать и это, и сохраняя верность традиции, изложил мужское представление об истечении (некрасиво назвалось), о течении женской мысли. Эмма, наверняка, ничуть не обиделась и рассмеялась бы по поводу этой моей оговорки, она — не женщина-еж, она из благословенного племени позволяющих шутить над собой и не ставящих вокруг своей территории-личности колючие заслоны. И кроме того — лексикон «для двоих», общение с возлюбленной (я тогда впервые назвал ее про себя этим волнующим, театральным словом) должны были расширить сложившиеся языковые рамки в наших личных отношениях. Эмма.