Роберт Кормер: Восемь плюс один

— О, Майк, — она сжала мою руку в своей со всей ее слабой силой. — Я думала, что потеряла тебя навсегда. И вот ты здесь, снова вернулся ко мне…

Ее откровенность травмировала меня. Это не был испуг, будто мне что-то угрожало. Я побоялся за нее, за то, что с ней произойдет, когда она осознает свою ошибку. Мать мне всегда говорила, что во мне течет бабушкина кровь. Думая об этом, я вспомнил фотографии в наших старых семейных альбомах, на которых мой дедушка выглядит высоким и худым, как я. На этом сходство заканчивалось. Ему было тридцать пять, когда он умер — почти сорок лет тому назад, и он носил усы. Я поднес руку к своему лицу и пощупал над губами: усы, конечно…

— Целым днями я здесь просиживаю, Майк, — сказала она, ее голос убаюкивал, ее рука все еще держала мою. Я стоял и витал где-то в облаках. — Иногда дни пролетают незаметно, сливаясь вместе. Иногда, кажется, что я — не здесь и не где-нибудь еще. Но я всегда думаю о тебе, о нас, о нас двоих, вместе. Какие это были годы — лишь несколько лет, Майк, как мало…

В ее голосе было столько грусти, что я, похоже, взвыл от сочувствия. Что не было словами, а скорее тем, что мать мурлычет своим детям, проснувшимся от страшного кошмара.

— И я думаю о той ужасной ночи, Майк. Это была ужасная ночь. Ты действительно прощаешь меня за ту ночь?

— Послушайте… — начал я, и мне захотелось сказать: «Нана, я — Майк, ваш внук, а не тот — другой Майк, который приходился вам мужем».

— Чш… чш… — прошипела она, понеся палец к моим губам, будто мне нужно было задуть свечу. — Не говори ничего. Я столько ждала этот момент, чтобы побыть с тобой. Здесь. Я долго думала, что сказать, если внезапно ты зайдешь в эту дверь, как это делают остальные, все думала и думала об этом. И, наконец, решила, что попрошу о том, чтобы ты меня простил. Прежде была слишком горда, чтобы попросить такое… — она попыталась закрыть пальцами лицо. — Но я больше не горда, Майк, — ее волевой голос задрожал, а затем в нем снова проступила сила. — Я испытываю крайне неприятное чувство, когда ты видишь меня в таком виде. Ты всегда говорил, что я — красива. Я этому не верила. Это был кубок милосердия, когда мы были вместе весь тот замечательный март, когда ты сказал, что я — самая красивая девушка в городе…

— Нана, — сказал я. Я уже не мог больше притворяться. К тому же тяжелый груз бремени чувства вины, который мне носить до конца моих дней, в том, что я веду жалкую игру с фантазиями выжившей из ума старухи, цепляющейся за давние воспоминания. И, казалось, что она меня не слышит.

— А что другая ночь, Майк. Ужасная ночь. Что я тогда натворила. Даже Элли проснулась и начала кричать. Я подскочила к ней и начала качать ее на руках. Ты вошел в комнату и сказал, что я неправа. Ты в ужасе шептал, не желая еще больше расстраивать Элли, но, пытаясь заставить меня увидеть правду, и не отвечала тебе, Майк. Я была слишком горда и даже забыла имя этой девочки. Я сижу здесь и гадаю: кто это был — Лаура или Эвелин? Не могу вспомнить. Позже мне стало ясно, что ты был прав, Майк. Это я была неправа… — ее глаза стали ярче, чем когда-либо еще были, и когда она снова посмотрела на меня, то они блестели от слез. — После той ночи так уже не было, правда, Майк? Блеск сошел — с тебя, с нас, а затем та авария… и у меня уже больше не было случая, чтобы попросить у тебя прощения…

Моя бабушка, моя бедная, несчастная бабушка. Надо полагать, что старческая память устроена по-другому. Разглядывая фотографии в семейном альбоме, ты лишь видишь плоское изображение человеческих фигурок, которые никогда больше не оживут. Ты выезжаешь на отцовском «Лемансе» и выжимаешь из него семьдесят пять миль в час, заходя на закругляющийся съезд с шоссе, и это лишь для того, чтобы увидеть престарелую леди в казенном заведении типа этого, просто потому что обязан ее увидеть. И затем выясняешь, что она — человек, она — кто-то, она — моя бабушка, все верно, и она также осталась сама собой. Как моя мать и как мой отец. Они существуют независимо от меня.

Мне снова стало не по себе. Мне захотелось уйти.

— Майк, Майк, — слышал я ее голос. — Скажи это, Майк.

Я почувствовал, будто мои щеки взорвутся, если я произнесу это слово.

— Скажи, что ты прощаешь меня, Майк. Все эти годы я хотела это услышать…

Я и подумать не мог, что у нее такие сильные пальцы.

— Скажи: «Я прощаю тебя, Мэг».

И я это сказал. Мой голос зазвучал как-то странно, будто я говорил в огромном туннеле.

— Я прощаю тебя, Мэг.

Ее глаза долго изучали меня. Мои руки были сжаты ее пальцами. Впервые в жизни я увидел настоящую любовь — не на киноэкране, не горящие глаза Синди, когда говорю ей, что в воскресенье мы едем на пляж. Это была живая любовь и нежность, не требующая ничего взамен. Она подняла лицо, и стало ясно, что она хотела, чтобы я это сделал. Я приложил свои губы к ее щеке. Ее плоть была похожа на осенний лист — свежая и сухая.