Майкл Каннингем: Часы

– Я старалась делать для него все, что могла, – говорит Кларисса. Лора кивает.

– Я сделала для него слишком мало, – говорит она.

– Я могу сказать то же самое.

Лора берет Клариссу за кисть своей старческой рукой с дряблой, обвисшей кожей, под которой явственно проступают выпуклости костей и веревки вен.

– Мы делали все, что в наших силах, дорогая, – говорит Лора. – Большего никому не дано, разве не так?

– Так, – отвечает Кларисса.

Но как бы там ни было, Лора Браун, пытавшаяся покончить с собой, Лора Браун, оставившая семью, оказалась единственной из всех, кто выжил. Она пережила мужа, скончавшегося от рака печени, пережила дочь, сбитую пьяным водителем, и, наконец, Ричарда, выбросившегося из окна на асфальтовое ложе, усеянное бутылочными осколками.

Кларисса не убирает руки. А как иначе?

– Может быть, Джулия просто забыла о вашем чае?

– Уверена, что нет.

Кларисса бросает взгляд на дверь, ведущую в их маленький сад. В темном стекле смутно маячат их с Лорой слегка искаженные отражения. Клариссе вспоминается, как Ричард отпускает руки и съезжает с подоконника; не прыгает, а именно соскальзывает, как в воду со скалы. Что он чувствовал в тот момент, когда нельзя было уже ничего изменить и он оказался в воздухе, за пределами своей мрачноватой квартиры? Что он чувствовал, глядя на стремительно приближающийся двор с его сине-коричневыми мусорными баками и темно-желтыми блестками битого стекла? Возможно ли, что он испытал удовольствие – если мог еще что-то испытывать – в тот миг, когда от удара об асфальт с треском раскололся его череп и все его желания, все его способности рассеялись в пустоте. Едва ли это было очень больно. Могла быть идея боли, ее первый шок, а потом – то, что наступает потом.

– Пойду проверю, – говорит Кларисса Лоре. – Я сейчас.

– Хорошо.

Кларисса встает – не слишком твердо – и идет на кухню. Салли и Джулия вынули из холодильника и расставили на столе блюда с едой. Вот насаженные на маленькие деревянные пики спиралевидные жареные куриные грудки с черными крапинами на ярко-золотистом фоне. Вот крошечные тартинки с репчатым луком. Вот приготовленные на пару креветки и сверкающие ярко-красные квадратики сырого тунца с капелькой васаби. Вот темные треугольнички жареных баклажанов и круглые бутерброды из ржаного хлеба, вот салат из овечьего сыра и грецких орехов, украшенный свежими листьями эндивия. Вот плоские блюда со свежими овощами. Вот глиняная миска с крабовым салатом, который Кларисса приготовила сама специально для Ричарда, потому что это был его любимый салат.

– Бог ты мой, – говорит Кларисса, – вы только посмотрите на все это!

– Мы ждали пятьдесят человек, – говорит Салли.

Какое-то время они молча стоят перед этими горами яств, кажущихся сейчас чем-то древним и первозданным, чем-то таким, к чему нельзя прикасаться. Клариссу посещает странная мысль, что все они – включая Джулию – умрут, а эта снедь – самая бренная, самая скоропортящаяся вещь на свете – останется. Кларисса представляет, как вся эта еда, не тронутая распадом, так и лежит здесь после того, как сами они одна за другой навсегда покинули эти комнаты.

Салли обхватывает ладонями Клариссину голову и чмокает в лоб, крепко и ловко. Так, невольно вспоминает Кларисса, наклеивают марку на конверт.

– Давай всех покормим, – говорит она, приблизив губы почти вплотную к Клариссиному уху, – и ляжем спать. Пора бы уже этому дню кончиться.

Кларисса сжимает Саллино плечо. Она не говорит «я люблю тебя», потому что Салли и так это знает. В ответ Салли сжимает Клариссину руку.

– Да, – повторяет Кларисса, – пора.

В эту секунду кажется, что Ричард и вправду начинает оставлять этот мир. Кларисса чувствует это почти физически: мягкое, необратимое отрывание, что-то вроде вытягивания травинки из земли. Скоро Кларисса уснет, скоро все, кто его знал, уснут, а проснувшись утром, обнаружат, что Ричард присоединился к сонму мертвецов. Не будет ли, думает Кларисса, завтрашнее утро знаменовать не только конец Ричардовой земной жизни, но и начало конца его поэзии. Ведь на свете так много книг! Среди них есть несколько хороших, из которых остаются единицы. Можно, конечно, предположить, что граждане будущего, те, кто еще не родился, захотят читать Ричардовы элегии, его прекрасно инструментованные плачи, его суровые и скорбные обличения и объяснения в любви, но куда вероятнее, что его книги будут забыты вместе с бесчисленным множеством прочих. Кларисса, женщина из романа, канет в Лету точно так же, как и Лора Браун, потерянная мать, мученица и мучительница.