Жорж Сименон - Свидетели

— Снег идет, — сообщил он.

Ни одна из женщин не отреагировала на его слова. Уже в дверях Леопольдина спросила, заранее зная ответ:

— Я больше не нужна?

Ломон покачал головой: «Нет». Еще она спросила:

— Как обычно, в семь?

Ломон всегда вставал в семь утра: перед уходом во Дворец Правосудия он любил спокойно поработать у себя в кабинете, внизу.

Громко считая, он капал лекарство в стакан с водой:

— …девять… десять… одиннадцать… двенадцать!

Если он наливал в стакан только одиннадцать капель или, не приведи господь, туда падала тринадцатая, на глаза жены словно набегала тень.

Лоранс выпила лекарство. Кухарка уже была в коридоре и закрыла за собой дверь.

— Постарайся не нервничать. Знаешь, мне с трудом удалось разбудить Фонтана.

Ломон знал: жена высчитала время, необходимое на дорогу до аптеки и обратно. Вдруг, словно капли мгновенно подействовали, Лоранс заговорила почти здоровым голосом:

— Мне казалось, у него есть ночной звонок.

— Не работает. Фонтан говорит, сели батарейки.

— И что же ты сделал?

— Зашел в бар на углу улицы Брессон и позвонил оттуда. Это быстрей, чем возвращаться домой.

О существовании бара «Армандо» Лоранс не знает: в ту пору, когда она жила нормальной жизнью, его еще не было.

— А я думала, после полуночи бары закрыты.

— Все, кроме этого.

— Ах, вот как…

Ломон снова взял ее за руку и, шевеля губами, стал считать пульс:

— …шестьдесят шесть… шестьдесят семь… шестьдесят восемь… Ну, вот видишь!

Он опять допустил промах. По несколько раз в день, сам того не желая, он совершает оплошности. Уже произнося: «Вот видишь!» — он понял: надо было промолчать. Лоранс не любит, когда он сообщает ей, что пульс и температура у нее нормальные или что выглядит она хорошо и глаза у нее ясные.

— Ты уже кончил заниматься?

— Нет. Еще на полчаса осталось.

— Почему бы тебе не отложить до утра?

Ну, как ей объяснишь? Двадцать четыре года живут они вместе, а она как будто не знает: он ни разу не приходил на заседание не то что уголовное — исправительного суда, не просмотрев накануне вечером материалов дела. Правда, особой необходимости в этом нет. Никто, кроме него, так не делает. Возможно, причина тому — его чрезмерная дотошность. А может, неуверенность в себе? Но в любом случае, это стало для него привычкой, почти ритуалом.

Можно было, конечно, упорствовать, настоять на своем. Ничто не мешало Ломону уйти к себе в спальню и продолжать работу, но ведь через несколько минут все начнется сначала: жена опять будет вздыхать, метаться в постели — лишь бы не дать ему забыть, что ради своей прихоти он заставляет ее страдать.

— Хорошо. Закончу завтра.

Проще уступить. Этим он, может быть, чуточку испортит ей удовольствие.

— Тебе ничего не нужно?

— Нет, ничего.

— Не жарко?

— Нет.

Теперь они не целовали друг друга на ночь — даже в лоб. Ломон переоделся, уложил бумаги в портфель, раскурил трубку, которую оставил на столе, когда серебряный колокольчик оторвал его от дела. Уже в халате присел перед камином, засыпал поленья золой. В доме было центральное отопление, но Ломон любил, чтобы у него в спальне и в кабинете топился камин, и сам поддерживал огонь.

Напоследок он заглянул к жене:

— Спокойной ночи, Лоранс.

— Спокойной ночи.

Потом он прошел в ванную, вернулся, лег и погасил лампу; красноватый отсвет проникал к нему в спальню через открытую дверь; изредка потрескивали, угасая, дрова в камине. Тут Ломон вспомнил, что надо бы выпить грогу и принять аспирин, но не набрался духу вылезти из-под одеяла. Заснул он вопреки ожиданиям почти сразу.

Его разбудила Анна, подавшая утренний кофе. Она служила у них в горничных четвертый месяц. В свои девятнадцать лет уже успела отсидеть в исправительном доме.

— Ставни открыть можно? — спросила она.

Ломон ответил «да», сел в постели, взял чашку. Голова была тяжелая, губы запеклись. Рассвет только-только занимался, и, глядя через окна на улицу, Ломон едва различал черные ветви деревьев.

— Снег еще идет?

— Нет. Но холодно. Похоже, подморозит.

От Анны еще пахло постелью и потом.

— Ванну вам приготовить?

Ломон утвердительно кивнул и, не успела Анна выйти, спросил:

— Что мадам?

Входя к нему по утрам, Анна первым делом закрывала дверь, ведущую в спальню Лоранс.

— Думаю, спит.

Несомненно, болезнь Лоранс не казалась Анне такой уж опасной; надо полагать, разговаривая с лавочниками, она издевалась над своей хозяйкой. Да и над Ломоном, наверно, тоже, но по другой причине. В тринадцать лет Анна приобрела опыт общения с мужчинами, а в шестнадцать, когда полиция пресекла ее деятельность, была уже ветераном парижской панели и приобрела широкую известность в районе Центрального рынка.