Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Мужики чуть-чуть оторопели и замешкались. Один из них уставился на Белкина, пытаясь получше разглядеть в полумраке сумерек, а другой истерично взвизгнул:

– Пошел вон, щенок!

Лешка только этого и ждал: он размахнулся и довольно крепко приложил поленом прямо в лоб незнакомцу. Тот тихо и медленно осел к ногам одной из девчонок, а та, растерявшись, даже пыталась помочь ему сесть поудобнее. Со вторым оказалось сложнее: он чуть-чуть дернулся в сторону и, после того как Лешкино полено опустилось на него, завопил благим матом на весь двор.

– Ну вот, – сказал с наигранным огорчением Белкин, – этому не повезло. Кажется, ключицу сломал. Чего дергался, дурак? Давайте, девчонки, пойдемте в переулок, на свет. Они тут без нас разберутся. У них не смертельный случай, – и отбросил в сторону ставшее ненужным полено.

Одна из сестренок ухватила Белкина за руку и, дрожа, прижалась к ней, а вторая, на четвереньках, что-то искала в темноте, сверкая тем, что выглядывало из-под задравшейся миниюбки.

– А вы чего это без трусов-то? – с любопытством спросил Белкин.

– А сейчас это самый шик-блеск. Шлягерные чувихи на танцы только без трусов и ходят, а пацаны – в ватниках-стеганках, – ответила Лешке та из девчонок, что жалась к нему, и обратилась к сестре: – Мака, если тапочку потеряла, плюнь, айда босиком, завтра найдешь.

Но Рита уже нашла свою тапочку, пошаркав о землю, надела ее и ухватила Белкина под другую руку. Втроем они двинулись со двора, уверенно огибая кучи кирпича, поленницы дров и помойные ящики, не обращая внимания на двух стонущих бедолаг и направляясь к тусклому фонарю, точнее, лампочке, одиноко висящей на столбе рядом с домом Фимки Грача.

Девчонки продолжали держать своего спасителя под руки и смотрели на него в упор снизу вверх:

– Белкин, ты такой умный, красивый…

– Сильный, смелый…

– У тебя брат – профессор…

– И мама очень красивая…

– И добрая…

– Скажи, что ты хочешь?..

– Что б мы сделали…

– Для тебя сделали…

– Ну, что хочешь, скажи?

– Вот что хочешь, то и сделаем!

– Ничего я от вас не хочу, – прервал трескотню Белкин.

– Почему-у? – протянули в один голос девчонки и прыснули со смеху.

– А вот для моей мамы… Вы ведь хорошо относитесь к моей маме?

– Да, мы ее любим…

– И уважаем…

– Она в детстве всегда приглашала нас на елку к вам домой…

– И подарки дарила…

– Если мы стихи разучивали и читали…

– Так вот, – Белкин снова прервал их трескотню, – мама у меня уже десять дней в больнице, и ее послезавтра выписывают. Я сейчас один живу. Если сможете, если нетрудно, уберитесь у меня дома. Завтра воскресенье, у меня тренировка в одиннадцать, так приходите к десяти. Надо помыть окна, протереть везде пыль, все помыть, почистить и убрать. Сумеете?

– Мы могли бы и сейчас…

– Но если не хочешь…

– Жди нас завтра!

– Не волнуйся, мы для тебя все сделаем.

Воскресенье с утра получилось по-настоящему майским – солнечным и радостным. Белкин поиграл пять минут гантелями, сложил раскладушку, перевязал ее малиновым капроновым бантом, чтобы не шокировать гостей, и повесил на гвоздь под высокий потолок сталинской двухкомнатной квартиры, в которой жили они с мамой. Квартира была несуразная. Большая прихожая-вестибюль, заставленная книжными шкафами, с диваном, большим журнальным столом и креслами. Здесь же раньше умещалось пианино, но уже несколько лет, как мама перетащила его к себе в комнату: она последнее время по вечерам любила музицировать, извлекая из памяти какие-то наивные сентиментальные мелодии. Комната мамы тоже была очень большая и исполняла роль гостиной при любых соответствующих ситуациях. Лешкина же комнатка и кухня были просто миниатюрными.

Сестры Лебеди позвонили в дверь вовремя – ровно в десять. Как и вчерашним вечером, они чему-то радостно улыбались, хихикали и то и дело прыскали в кулак. Одеты они были в какие-то несуразные яркие сарафанчики, волосы убраны в пестрые косынки, каждая держала по большому оцинкованному ведру.

Белкин, встретивший очень даже званных гостей в одних трусах, засмущался. Пусть трусы и были хорошими – шелковые, динамовские, синие, с белой вертикальной полоской, Белкин почувствовал себя не так уверенно, как вечером в темном дворе с поленом в руках. Он отобрал у сестренок ведра, поставил их почему-то на диван, а девчонок развел одну в ванную, а другую в кухню. Потом вдруг Белкин неожиданно расхохотался, похлопал себя по обнаженной груди и, внятно и чувствительно извинившись, спрятался у себя в комнате, чтобы одеться.