Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Доверяй, да проверяй, как говорится.

Вернувшись домой, я тут же достал своего Пастернака из «Библиотеки поэта» и стал сравнивать почерк на только что приобретенной справке с факсимильными автографами поэта, опубликованными в книге. Все вроде совпадало: и наклон, и отдельное написание букв. И в то же время начал грызть изнутри какой-то червяк: проверь.

Я добросовестно сел за стол и написал письмо в Русский музей. Ответа долго ждать не пришлось – он пришел дней через десять. Очень вежливо и пунктуально замдиректора по науке мне ответила, что художник академик Леонид Осипович Пастернак в эти годы жил за границей, в Англии или Франции, а поэт, Борис Леонидович Пастернак в те же годы жил в Москве и никакого отношения к музею не имел. Однако в тридцатые годы в Русском музее работал в качестве научного сотрудника некий Лев Пастернак, их однофамилец.

Я очень хорошо, даже как-то рельефно, помню нашу третью и последнюю встречу с Владимиром Васильевичем Семенцом. Было идеальное городское июльское воскресенье, когда воздух на улицах и площадях стоял как вкопанный, и с какой-то садистской настойчивостью наполнялся пылью, жарой и вонью асфальта. Все время, пока я мчался на «сороковом» экспрессе от площади Сенной до гостиницы Заречной, рядом с которой жил мой «профессор», я просчитывал разные варианты мести и в голове рождалось нечто язвительно-иезуитское, что могло бы мучить негодяя долгие годы. Адреналин прямо-таки выбрызгивал из меня через край.

Однако, как это часто бывает, ситуация берет сама себя в руки и развивается помимо рыцарских надежд и мечтаний. Семенец встретил меня на пороге квартиры – наверное, увидел приближающегося гостя из окна. Он провел меня сразу в свой кабинет, где я вытащил из кармана чуть помятый конверт из Русского музея и положил его перед профессором.

– Что это? – удивленно спросил он.

– А вы почитайте – там про вас пишут!

– А, это интересно. Давай – почитаем.

Семенец вытащил из конверта два листочка. Бегло глянув на свой «автограф Пастернака», он отложил его в сторону. А письмо из музея он внимательно прочитал и, положив его задумчиво на стол, посмотрел на меня:

– Геннадий, это чепуха какая-то. Мне они два года назад присылали такое же письмо, в котором писали, что Борис Пастернак помогал им в тридцатые годы на общественных началах.

– Владимир Васильевич, вы разберитесь сначала с Русским музеем и с их замдиректора по науке, а потом мы вернемся к нашей мене. Сейчас я просто хочу отдать вам вашу бумажку и забрать свой сердолик.

– Сердолик? Камею, в смысле?

– Да-да, камею.

– А камеи уже нету – я ее отдал.

– Это вы глупость сделали, Владимир Васильевич. Вот вам шестой десяток, а мне двадцать лет, и я спортом занимаюсь. Я сейчас из вашей морды такую котлету сделаю, да еще и «скорую помощь» сам вызову: скажу, что на вас книжный шкаф упал. Так я еще и шкаф на вас уроню.

– Геннадий, вы сами не понимаете, что вы сейчас говорите. У меня зять в милиции работает, а вы заявляете такие глупости.

– Я вам не глупости говорю – глупость сделали вы, когда сочли меня за мальчишку. Да, для вас я мальчишка, но не такой маленький, как вам бы хотелось. Я оставляю вам ваш автограф Пастернака и забираю вашего Дмитрия Пожарского, а вы, когда вернете мне камею, получите его назад.

С этими словами я подошел к книжному шкафу и протянул руку, чтобы открыть дверцу, но Семенец, как рычащий медведь, бросился мне наперерез. Мне ничего не оставалось, и я дал ему в ухо. После этого Семенец отскочил от меня и уселся на диване. Видимо, «профессора» никто ни разу в жизни не бил, а если и били, то очень давно. Пока я доставал из шкафа тяжеленную книгу в серебряном окладе на серебряных ножках, он довольно громко, но невразумительно причитал:

– Геннадий, да подождите вы! Геннадий, да что же вы делаете? Геннадий, да сейчас я отдам вам ваш камушек! Положите книгу – я сейчас вам все принесу.

Я положил книгу на стол и молча уставился на хозяина квартиры. Семенец встал с дивана и, шаркая подошвами домашних тапочек, пошел в соседнюю комнату. Вернулся он тотчас с моей камеей в руках.

Слухи, они непонятно откуда просачиваются и как возникают, но только уже через несколько дней в узком замкнутом пространстве городского книжного сообщества возникло несколько версий нашей встречи с «профессором». Среди любопытных вариантов были такие: я предложил Семенцу за автограф Пастернака рукопись завещания Дмитрия Пожарского, или – весь архив Пастернака из его дома в Переделкино был выкинут на улицу, а Семенец его подобрал и теперь продает. Были и смешнее! Но результатом всех этих досужих разговоров явился телефонный звонок ко мне некоего Игоря Сергеева. Он был в два раза старше меня, курил папиросы «Север» за четырнадцать копеек, а по вечерам дома подклеивал и переплетал старые книжки, между делом попивая «Агдам». Игорь был известным в городе «чернокнижником», и предметом его собирательства были: «сойкинский» Дюма, Понсон дю Террайль («только не Каспари»), «Пещера Лейхтвейса», выпуски Ника Картера и Ната Пинкертона. И если я просто с презрением относился к его увлечению, то его высокомерие по отношению к моему собирательству Серебряного века было выше всяких границ: он никогда со мной не здоровался и, по-моему, даже не знал, как меня зовут.