Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

– Ген, ты что, смеешься надо мной, что ли? Я ведь поплакаться приехала, совета попросить, а ты?

– Да нет, я не смеюсь. Просто ты так рассказываешь, будто хвастаешься. Ты упиваешься тем, что живешь за границей, что твой Саенко – майор, что ты можешь покупать иностранные шмотки. Для меня все то, что там, за рекой, – первозданнее, важнее и правдивей, чем вся твоя заграница. Это как океан, как огонь, это – природа. А ты мне про какие-то купальни.

– Ты ничего не понял, глупый! Да – купальни, тряпки, концерты. И в то же время каждый день, каждую минуту – сознание, что ты здесь присланный, засланный, высланный: как угодно, но до дома без особого разрешения тебе не добраться. Но самая главная дрянь всего нашего заграничного положения, что все эти военные городки пропитаны адюльтерами. Командование только что и занимается примирением офицерских жен с застуканными офицерами или наоборот. То, что происходит во всех крупных больницах и госпиталях между медсестрами и врачами, особенно во время ночных дежурств, весь мир знает. И надо научиться все намертво забывать или иметь какой-то тормоз в башке, чтобы об этом не думать.

Два года назад Саенко буквально на коленях умолял меня родить второго и добился своего. Я пошла на это, но не смогла: на третьем месяце начались истерики, каждый день, каждую ночь я думала только об одном – как я буду рожать. Я вспоминала Максимкины роды и обмирала со страху, я теряла сознание, меня всю колотило. Я уговорила Вовку разрешить сделать аборт, обещала ему родить чуть-чуть попозже.

И вот полгода назад мне позвонила какая-то добрая душа, сказала, что у моего ненаглядного в соседнем городке вторая семья. То-то он наладился туда чуть не по два раза в месяц ездить на консультационные операции для местных немецких студентов.

Я его выследила. Подкараулила в аэропорту, когда он провожал ее в Москву в отпуск. Видела, как он ее целовал, как они прощались, – все, что мне рассказали по телефону, было правдой. В тот же день я встретилась с Вовкиным командиром, рассказала ему все и отпросилась на неделю к маме. Вовка ничего не знает о том, что я задумала. Командир обещал, что та дамочка в Германию больше не попадет, – такие кадры нужны и на Родине. А вот мама, мама меня не поняла: разводиться запретила строго-настрого. Я ведь и Максимку в Германии оставила, чтобы никто раньше времени там не встревожился. Что мне делать, скажи?

– Поедем в гости.

– Поедем. Только сначала скажи!

– Разводиться!

– Ты уверен?

– Уверен. А хочешь, я тебе стихи прочитаю.

– Свои?

– Конечно. Я ведь книжку первую выпустил. В Союз писателей меня, конечно, не примут, но это первый шаг.

– Да я тебе еще в пятнадцать лет говорила, что ты писателем будешь. А про книжку мне кто-то из наших говорил. Только ты что-то мне не торопишься ее подарить. Мог бы и с автографом.

– Да я подписал тебе ее, – Генка вытащил из кармана маленькую светлую брошюрку, больше похожую на блокнотик. – Вот! А теперь слушай:

Некоторое время шли молча, и заговорила первой снова Виолетта.

– У меня для тебя тоже кое-что есть. Только дома. Но не у мамы, а у Ритки, сестры – я у нее остановилась. Во-первых, кожаная куртка из спилка, коричневая. Мама ее для Саенко моего купила. Да больше не мой он. И не повезу я ему эту куртку. Вы с ним как были одного размера, так и остались – ничего с вами не случается. А тебе эта куртка так классно будет. Я прямо представляю, как ты в ней со сцены стихи читаешь. Только она дорогая – сто двадцать рублей. Ты найдешь такие деньги? Смешно: я даже не спрашиваю – нужна ли тебе такая куртка, настолько уверена, что она тебе понравится.

– Ну, у меня сейчас с собою нет. А через неделю будут – мне из Москвы должны прислать. У меня в Москве в четырех букинистических магазинах на комиссии книги стоят. Я езжу туда два раза в месяц и имею по триста рублей примерно. Ну, да только тебе это неинтересно. Птичкам деньги не нужны.