Олег Рябов - КОГИз. Записки на полях эпохи

Большой трехметровый стол из строганой сосновой сороковки стоял под раскидистыми родительскими вишнями сразу за домом, в небольшой как бы зоне отдыха с цветничком, летней кухней и несколькими скамейками. За таким столом могла бы разместиться компания и побольше, не то что в десять человек: четверо мужиков, хозяйка с Генкой, Ладка с Мусей да Толька с приятелем. Дети быстро отстрелялись и убежали огородничать: в детстве все самые сладкие яблоки у соседей растут. Но все равно порядок был соблюден – пятнадцать минут посидели за общим столом: это как бы общий смотр. Девчонки тоже быстро перебрались на крыльцо: подсолнухи грызть и смотреть – кто пройдет по улице. За столом остались мужики, а на столе закуски – три бутылки водки были выпиты.

– Ну, чтобы государственное добро на вас больше не переводить, попьем нашей тепленькой, – объявил Александр Иванович своим гостям, а Генке персонально добавил: – Это я так нежно самогоночку нашу называю.

– А почему ее теплой-то надо пить? – удивился Генка.

– Нет, пить мы ее холодной будем – она в холодильнике стоит. А зовем мы ее так любовно по привычке: наше село Сеченово до революции называлось Теплый Стан. Если я тебе «сечи» налью, ты два дня с лавки-то не встанешь. Это бабка Марья настаивает свою приворотную на голубином дерьме, вот ее «сечей»-то и называют. Нет, ты ее даже не пробуй. И зря село переименовали: какое теплое имечко было – Теплый Стан.

Александр Иванович пошел за напитком в избу, а беседу за столом взял в свои руки тем временем сельский врач.

– Нет, председатель не прав. Нет лучше способа увековечить гениального человека, чем назвать его именем место, где он родился, или прославился, или основал его. Вон в честь Александра Македонского на земле сорок городов и городков названо, поэтому его и помнят все. Конечно, не все названия хороши. Максим Горький сам виноват: не брал бы глупого псевдонима – был бы город Пешков. Хотя тоже как-то не того. Жителей бы стали звать «пешками».

А прославлять маленькие города и села можно и нужно, только давая им имена великих земляков, чтобы знала вся страна, что питается она корнями из таких вот Теплых Станов и родятся в этих Теплых Станах Сеченовы. А то на двадцать втором съезде партии придумали, что Сталин уничтожил весь генофонд нации: расстрелял триста академиков да семьсот писателей. Сталин – негодяй, но генофонд нации – это не академики и писатели, а «теплые станы», «зименки» и «криуши», разбросанные по всей нашей земле. Вот и родятся, как у наших соседей, в Андросове – Ульяновы, а в Григорове – Аввакум.

Ведь когда Гитлер захотел стереть нацию как самостоятельную культуру, я имею в виду евреев, так он не Эйнштейна с Томасом Манном гнобил, а уничтожил все местечки на Украине, Белоруссии да в Литве: все эти Гродно, Хмельники да Жмеринки. И не стало хедеров, и не стало еврейских мамаш, поющих еврейские песни на еврейском языке своим еврейским младенцам. И пропали у еврейского языка корни, а у еврейской культуры – основа, хотя каждый думающий еврей на любом конце земного шара помнит, что его историческая родина не Израиль, а СССР.

– Да, это точно, – вдруг встрял в разговор молодой учитель. – Вот у моего однокашника по институту Мишки Царбаева, ну, настоящее-то его имя – Мирхайдар, да еще и отчество – Камальевич, родился сын. А в три года, в начале прошлого лета, он отправил его к матери в деревню, в Сергач, что ли, или где-то здесь поблизости. Ему говорили: «Ты что делаешь? Твоя мать русского языка-то не знает, а сынок – татарского. Как же они будут?» – «Ничего, – говорит, – хлеба захочет – по-татарски и загутарит, и закумекает». И вправду – в сентябре сынулю Мишка из деревни привез, а тот только по-татарски и лопочет – русский «забыл». И ученые считают, что двуязычные дети способнее, чем те, у кого родной язык один.

Вернулся председатель с трехлитровой банкой розового, всеми ожидаемого напитка и снова взял застолье в свои руки.

– Я боюсь, что ритуал общения с нашей очаровательной дамой, – он похлопал нежно ладонью по банке, – может затянуться, а для многих оказаться даже непосильным. Поэтому давайте закончим сначала со всеми делами. Ты, Исай Фомич, все бумажки с Геннадием подписал? – обратился председатель уже конкретно к своему бухгалтеру, который продолжал сидеть за столом, не снимая своей забавной брезентовой панамы и, постоянно улыбаясь, сверкать своими золотыми фиксами.

– Да-да, Александр Иванович, Гена и наряды последние, и сметы подписал, и я даже премию ему пятьдесят рублей выписал.