Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

Эти экзамены, когда они только закончатся в моей жизни? Даже если я уже на каникулах, на море, весь день на пляже, в виноградах и сливах, ночью мне непременно приснится, что я сижу в классе за партой. И это непременно шестой класс. И вот я за этой партой сижу и обдумываю, что мне в очередной раз надо пересдавать какую-нибудь марксистскую дисциплину, лишенную всякого настроения, или иное суровое учение. Как же, рассуждаю я во сне, мне ведь еще школу надо закончить, перейти в седьмой класс, а тут параллельно еще и пересдача на третьем курсе. Вы уже что-нибудь одно, товарищи фашисты. Но какова реальность, таковы и сны. Это я тоже понимаю. И не ропщу.

...Так, успокоились. Будем действовать по порядку. Во-первых, холодильник я подвину. Если отыщу под ним бычок, то я его докурю и лягу спокойно спать. Больше мучить себя не буду. Чего я не знаю, я не знаю, тут как фишка ляжет. Практически я ничего не знаю. Но тут надо признать, есть много предметов, которые не требуют, как бы точнее выразить свою мысль, скрупулезных знаний. Я не на хирургическом факультете, а все-таки на журналистике. «Мели, Емеля, твоя неделя». Есть такие предметы, где о многом можно догадаться, многое расцветить своим словами и так далее. Да вот, далеко ходить не надо: в прошлую сессию сдавали мы западную литературу. Попался мне Лопе де Вега. По его поводу в моей памяти крутились только два испанских слова: Эстрелья и Эстремадура. Ну и что, и не пропала же я. И от кого-то слышала я у «психодрома» (место вокруг Ломоносова, напротив факультета журналистики на Моховой), что де Вега – поэт плаща и шпаги. И начала я вокруг той шпаги плащ наверчивать.

– Все героини великого испанского драматурга, – начала я, – своего рода Эстрельи, такие черноглазые живые плутовки, за сердца которых сражаются под окнами Эстремадуры местные идальго. Вот, извольте, уже и третье испанское слово выскочило, правда, то больше от Сервантеса.

Меня с ответом моим никто не перебивает. Плащ развевается, шпага колет. А ночь у них, как нам еще Александр Сергеевич, не выездной, подсказывал, лимоном и лавром пахнет, а не каким-нибудь зеленым крыжовником. И если Лопе де Веге с его драматургических гонораров и не хватало на курево и приходилось ему порой двигать свою кобылу, чтобы вытащить из-под ее копыт свежий окурок, то он отнюдь не становился от этого печальнее и мрачнее, как какой-нибудь немецкий романтик, а, напротив, приземлившись на крылечке Эстремадуры, поев лукового супа, строчил дальше свои искрометные пьесы.

Вот преимущества такого предмета, как литература. Литературу при желании всегда можно сдать, не то что исторические предметы. Когда на вопрос, когда был подписан акт Соборного уложения, встает из позиции лежа всегда один только пылающий 1941 год. Нет, даты пусть выкладывают на железнодорожных насыпях по харьковскому направлению, как НOLLYWOOD, тогда я их буду запоминать, стоя в тамбуре.

Трудно предугадать результат экзамена. Бывает, все гладко идет, а бывает, по правилу перевертыша. Идешь на экзамен, ничего не зная, то есть зная, что ничего не знаешь. И идешь так просто, на случай, если попадется у «психодрома» Сидоров, отобрать у него перепечатанного Набокова, что брал он на день, или идешь, как просил де Кубертен, «не побеждать, а участвовать». И вот у тебя в пальцах уже медузой Горгоной покачивается билет с вопросом «абсолютно инкогнито», но в эту минуту преподаватель, спохватившись, отлучается из аудитории минут на пятнадцать. Ты за это немалое время учебник на коленях листаешь, и многое по этому предмету тебе открывается, и ряд нужных фамилий ты уже запомнила, и факты осознала, и даже одну дату на первые семь минут в памяти схоронила. Отвечаешь профессору по его возвращении эдаким бакалавром. И своим ответом даже демонстрируешь углубление и развитие темы. И растроганный преподаватель совсем уже готов выставить тебе высший бал, но так как ты ни на одном семинаре не была, то выше четверки не получаешь. И с легким разочарованием спускаешься в буфет, заесть экзамен обгоревшей котлетой, к которой гарниром идет тушеная капуста или гречка, а то и двумя обгоревшими котлетами. А потом с легким сердцем выходишь на крыльцо, на котором и Лермонтов стоял, жмурился, и Толстой щурился, стоя. Спускаешься к «психодрому», где все читают как безумные свои и чужие записки. И дальше идешь, и знаешь про себя, что ты и шестой класс закончила, а после него седьмой, следом восьмой, да и в университете зимнюю сессию почти закрыла.