Наталия Слюсарева - Мой отец генерал (сборник)

– Да, але. Коля? Это вы? А вы что, испугались даже? Подождите, я сигарету возьму. Да. А что же вы третий день не звоните? Я еще и не такое придумать могу. Встретиться? Сегодня?.. Ну, вообще-то свободна. А на этой станции один выход или два? Значит, через час, лучше полтора, на Таганке у последнего вагона из центра. О’кей, договорились.

– Лен, я – в душ. Если мне кто позвонит, меня дома нет, особенно если Алик.

Как и персонаж булгаковского романа о мастере, который Пушкина не читал, но знал его лично («а за квартиру Пушкин платить будет?»), мы в нашей семье также знали Пушкина лично. Но почитывали, конечно. Мама знала еще лично и Михаила Юрьевича Лермонтова и любила последнего верной женской любовью. Частному знакомству с поэтами мы во многом были обязаны маме, которая, ценя их творчество, не могла спокойно обойти факты их личных биографий, а именно столь раннюю гибель обоих. Всю жизнь она сокрушалась о Пушкине, о дуэли, о неотвратимости, неизбежности ее. «А что ж ты хочешь при таком темпераменте?!» В сущности, оба поэта – и Пушкин, и Лермонтов – входили в состав нашей семьи. Разговор о них начинался спонтанно в любое время и по любому поводу. Типа того: Вася-то наш чего учудил. Если, бывало, мама на кухне бросала реплику: «Подумай, такой молодой – и „Демона“», – мы с сестрой, отложив другие дела, спешили на кухню, чтобы вместе с ней за блинчиками поразиться этому факту и, запив блинчики компотом, разделить восторг и удивление от наличия столь необыкновенного таланта. Как истинная актриса, мама всегда имела чем поразить наше воображение под занавес: «А „Маскарад“ в двадцать шесть лет!» В ответ, с набитым ртом, мы только мычали.

Мой первый Пушкин из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» – королевич Елисей на гривастом Бурке, с запрокинутой головой в небо. Белобокий сивка на задние ноги приседает, старается... Повыше королевичу в стременах приподняться надо, чтобы заглянуть в лицо месяцу. Когда в глаза глядишь, только тогда тебе и откликаются. «Месяц, месяц, мой дружок! Позолоченный рожок! Ты встаешь во тьме глубокой, круглолицый, светлоокий, и, обычай твой любя, звезды смотрят на тебя». Так и влюбилась я тогда еще, в свои шесть лет, в эту пушкинскую запрокинутость, в месяц, ветер, звезды. Как Марина Цветаева написала: «...влюбилась, как дура, в Татьяну с Онегиным». И я, как дура, – в запрокинутость... и в кинутость Пушкина. А королевич-то оказался непрост. Собрал все свои силы, расколотил стеклянный гроб. «И о гроб невесты милой он ударился всей силой». Через страсть новую природу себе стяжал. А силы откуда взял? А вот когда на месяц глядел, звезды, лучами их одевался.

Моя прабабушка Наталья, не умевшая много грамоте, тем не менее, всю жизнь читала одну книжку – «Евгений Онегин». Умерла во сне. На постели, где умерла, рядом лежал томик, дешевое издание для всех, «Евгений Онегин».

В июне, купив туристическую путевку, я, моя дочь Аня и десятилетний внук Алеша едем любоваться на белые ночи в Петербург. Перед гостиницей сфинксы. Высокая вода. Чижик с канала. На второй день мы – на последней квартире Пушкина, на Мойке. Вслед за экскурсоводом проходим по комнатам. На трюмо пустой флакончик для духов Наталии Николаевны, неказистый, зеленого стекла, аптекарский. В библиотеке толчок в грудь, невидимый, но ощущаемый. Взгляд по книгам, которым он – «прощайте, друзья». Перед портретом Дантеса останавливаемся. Рассказ о карьере кавалергарда в России, о нагаданном Пушкину роковом блондине, от чьей руки... о Черной речке. На прощание экскурсовод, подвинувшись в сторонку, чтобы удобнее всем видеть, – на портрет Дантеса: «Вот смотрите!» Алеша громко, с чувством: «Я на него и смотреть не хочу!!!»

Галка. Моя подруга, фотограф, зимой поехала в Святогорский монастырь. Пришла на могилу поэта. Там дворничиха с метлой готовится убирать. Галина ей: «Дайте мне, пожалуйста, можно я?» С мольбой в голосе: а вдруг не даст?.. Дворничиха охотно дает. И вот она в упоении метет снег, метет в хороводе падающих хлопьев. От счастья и жары вся раскраснелась на морозе.

Услышала от экскурсовода в музее Достоевского, что на Божедомке: «Федор Михайлович за свою речь в день открытия памятника Пушкину был увенчан лавровым венком. Вернулся домой страшно взволнованный. Всю ночь не спал, не мог уснуть. Ночью же поднялся, оделся и пошел пешком через всю Москву на Страстной бульвар, где и оставил свой лавровый венок у подножия памятника Александру Сергеевичу».